Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– А сами вы?..

– Что «сам»?

– Сами вы при этом не вспоминаете какого-нибудь «чудного мгновенья»?

Он засмеялся опять:

– Несомненно вспоминаю: – то, когда вы мне это в первый раз пропели.

– Ни, ни, ни! – она медленно закачала головой. – Меня провести нелегко! Что вы вспоминаете, это я знаю; что вспоминать вам сладко, оттого вы так часто заставляете меня это петь… Но что не я, а кто-то другой тот «гений чистой красоты», о котором вы вспоминаете, – подчеркнула Ольга, – я тоже знаю…

Она подняла на него глаза – и обомлела… Он был бледен, как холст; судорога кривила его губы…

– Про кого вы это говорите? – еле слышным голосом промолвил он.

Бойкая барышня страшно перепугалась: слова отца про глиняный горшок пришли ей на память; она полезла в бой, не справившись со своими силами, и только теперь поняла, каким разгромом могло это кончиться для таких горшка и горшечка, каковы были отец ее и сама она сравнительно с людьми, как Шастуновы…

Но она была находчива:

– Сказать? – она смело взглянула на него еще раз.

– Говорите! – пропустил он сквозь стиснутые зубы.

– Далеко отсюда это воспоминание, – молвила она, сопровождая эти слова соответствующим движением руки, – к Сампсону, в Петергоф3 надо бежать…

– В Петергоф? – повторил он недоумело, впился в нее глазами… вспомнил и вздохнул, – вздохнул всей грудью, как вздыхает человек, которого только что миновала смертельная опасность…

– Отгадала? – спрашивала его между тем смышленая особа.

– Вы что об этом можете знать? – сказал он, хмуря брови.

– Мало ль что я знаю! – уже свободно расхохоталась она.

– Это я вижу, – с язвительною усмешкою вымолвил ей на это князь Ларион, – и, к сожалению, не могу вас никак с этим поздравить!..

Он нагнулся в знак поклона и отошел от нее.

Она несколько растерянно глянула ему вслед: «глупость» ее совсем не так удачно сходила ей с рук, как она вообразила себе это в первую минуту.

– Eh bien, Olga4? – раздался снова голос княгини.

Она побежала к фортепиано, на котором с приезда ее в Сицкое лежала папка с ее нотами.

– А Надежда Федоровна где же? – спросила она, обведя кругом глазами, – я не могу сама себе аккомпанировать…

– Если позволите, – вызвался, подбегая, Чижевский, – я музицирую довольно порядочно…

Он сел за фортепиано. Она запела: «Я помню чудное мгновенье».

Пела она действительно так, что, как говорил про глаза ее Ашанин, «мертвого могла бы воскресить». Неутихшее еще в ней волнение сказывалось в ее слегка дрожавшем, но никогда еще, может быть, такою проницательною силою не звучавшем, густом и ярком контральтовом голосе. Он, казалось, звенел в молодой шири своей изо всех концов пространной гостиной, лился неотразимым обаянием в ухо каждого из слушателей… Пела она по-своему, как поют иные чисто русские певицы, как пела знаменитая в то время исполнительница Глинки и Даргомыжского Марья Васильевна Ш-ая5, с тою сладко-томительною, неотступною, насквозь прожигающею страстностью, тем особым, капризным, полуцыганским пошибом, что прямо хватает и бьет по всем живым струнам русской души…

И сердце бьется в упоеньи,

И для него настали вновь

И божество-о… и вдохно-венье,

И жизнь, и слезы, и-и любовь!..

Все примолкло, все слушало… У аккомпанировавшего ей Чижевского дрожали от волнения руки. Ашанина – когда-то женившегося из-за варламовского романса – била лихорадка…

Он первый кинулся к ней, когда она кончила:

– Что хотите, то и делайте со мною! – бормотал он, сам себя не помня… Никогда еще так всевластно не говорили в нем восторг и желание!..

Но ее уже обступали все… Образованная окружная душила ее в своих жирных объятиях. Чижевский без слов жал ее руки…

– Charmant, charmant6! – словно ход фагота в визге маленьких флейт слышался поощрительный голос княгини Аглаи в хоре возгласов восхищенных пулярок.

– Виардо нумер второй7! – подбежал к ней Маус с фразою, которую неукоснительно повторял он ей каждый раз, когда она при нем пела.

– Не знаю-с, не слыхал, – отрезал ему на это тут же очутившийся храбрый капитан Ранцов, у которого от пробиравшего его чувства все усы, как у кота, взъерошены были кверху, – а только что он лучше Ольги Елпидифоровны петь не в состоянии, я за это готов прозакладать мою честь!..

– Она, а не «он» – Виардо! – презрительно отпустил ему правовед.

– Все равно, «она»-с, или он-с, а только что не может спеть лучше-с! – и капитан поглядел на Мауса так, что «вот, мол, я тебя, чухонца, сейчас и с косточками проглочу!..»

«Олива», как и следует, стушевалась пред «лавром».

Маус только плечами пожал и величественно ушел в глубину своих нескончаемых воротничков.

– А вы, капитан, не бурлите! – И барышня повела на него строгим взглядом. – Что это вы в своих казармах выучились так неприлично выражать свои восторги?

– И не живал в них никогда-с, мы все по деревням квартировали, – сконфуженно и покорно объяснял влюбленный воин, – только уж позвольте мне, Ольга Елпидифоровна, всею моею душою и сердцем верить, что так, как вы, никто не споет-с, никто!

Но она не слушала его и, прищурившись, отыскивала глазами князя Лариона.

Он сидел поодаль от всех, на угловом диване, и рассеянно играл большою кистью подушки, положенной им себе под бок… «Магнетизм воли» ее не действовал: он не подымал головы…

Досада и тревога опять завладели Ольгою. Она повела взглядом кругом…

Ашанин, опершись локтем о фортепиано, не сводил с нее глаз…

Она шагнула к нему:

– Мне нужно будет вам сказать два слова!

– Разве вы еще не будете петь? – воскликнул, словно обиженный, Маус.

– Потом… потом… А теперь надо Лину попросить… – Княжна опять сидела подле Софьи Ивановны и глядела ей в карты. С приходом князя Лариона Гундуров все мучился желанием подойти к ней и все не решался…

– Лина, милая, за вами теперь очередь… все просят! – говорила, подбежав к ней, Ольга.

– Oui, ma chère, chantez nous quelque chose8! – предписала и княгиня.

Чижевский предложил опять свои услуги…

Она запела очень известный, тогда еще новый романс Гордиджиани: «О Santissima Vergine Maria!»9 Тихою, несложною модуляциею словно журчит сквозь слезы молитва бедной поселянки к Пречистой Деве Марии. Она просит о своем Дженнаро, об исцелении ее «poverino»10, ее опасно заболевшего Дженнаро: «Исцели его, Пресвятая, – и за то, обещает она, я отдам тебе ту ленту, что мне подарила мама, – и каждую субботу перед Твоим Пречистым Ликом будет гореть зажженная мною свеча…»

Точно откуда-то сверху, из воздушных пространств, несся нежный и трогательный, как