Хорошая женщина - Луис Бромфильд

ведь «своими» в глазах города были для нее обитатели Холмов, которых она, некоторым образом, «предавала». Но сердце ее дрогнуло от радости, когда Крыленко сказал, что Филипп был тоже на их стороне и состоял членом нового союза. Несколько месяцев тому назад, прибавил украинец, они отпраздновали его вступление в союз попойкой у Хенесси. Крыленко сообщил ей эту новость в тот самый день, когда все были уверены в близкой кончине Филиппа. Это несколько смягчило тупую боль, делавшую Мэри равнодушной ко всему на свете, — Филипп словно стал ей еще ближе и дороже.

В тот же день, под вечер, Ирена Шэн сказала Мэри:

— Мать умирает. Я вызвала каблограммой мою сестру Лили.

19

Когда, в перерывах между сессиями конгресса, Мозес Слэд бывал в городе, он по воскресеньям неизменно посещал баптистскую церковь, стоявшую как-раз напротив той церкви, прихожанкой которой была Эмма. Не то, чтобы он был религиозным человеком, — у него было довольно дел и без бога. Во время богослужения он скучал невыносимо и обычно старался занять свой деятельный ум более земными и практическими предметами, как-то: предстоящей речью на митинге в Каледонии или отповедью демократам по поводу законопроекта о помощи фермерским хозяйствам. Собственно говоря, начал он ходить в церковь потому, что большинство голосовавших за него избирателей были людьми набожными: аналогичные соображения побудили его вступить в шестнадцать благотворительных обществ. Но хождение в церковь постепенно вошло в привычку, и, в конце-концов, он стал считать себя не на шутку религиозным и богобоязненным гражданином.

Из всех обитателей «семи холмов» он один появлялся по воскресным дням в старомодном черном сюртуке до пят и шелковом цилиндре. Каждый, кто рискнул бы прогуляться по улице в таком виде, сделался бы мишенью насмешек, но к нему — достопочтенному Мозесу Слэду, члену конгресса — этот наряд шел как нельзя лучше. Действительно, было что-то величественное в этом огромном мужчине с густыми кудрями до плеч (лысину скрывал цилиндр) и могучей грудью, когда он стоял на паперти первой баптистской церкви, милостиво беседуя с согражданами и добродушно похлопывая несчастных детишек, втиснутых в накрахмаленные праздничные одежды.

Однажды, в жаркое сентябрьское воскресенье, он проделывал описанную церемонию на паперти и только-что успел потрепать по щеке последнее накрахмаленное существо, как двери церкви на противоположной стороне улицы раскрылись. Одной из первых на белых ступенях появилась крупная, красивая фигура Эммы Даунс, одетой во все черное. Мозес Слэд увидел ее сразу, ибо нельзя было не заметить столь представительной особы, и испугался, как бы она не ушла, не подозревая о его присутствии. (Конечно, он так никогда и не догадался, что она поспешила выйти, едва дождавшись последних слов напутственной молитвы преподобного Кэстора, ибо знала, что служба в баптистской церкви оканчивалась всегда несколькими минутами раньше).

В этот миг что-то приключилось с мистером Слэдом. Впоследствии это «что-то» показалось ему в высшей степени глупым, но в тот момент он был другого мнения. Какой-то внутренний голос шепнул ему: «Теперь или никогда! Больше ждать невозможно!» И, извинившись, он торопливо, но не теряя обычного достоинства, сбежал со ступенек паперти, пересек улицу на виду у всех прихожан обеих церквей и, подойдя к Эмме, приподнял блестящий на солнце цилиндр:

— Доброе утро, миссис Даунс!

Эмма обернулась со слегка изумленным видом и едва-едва улыбнулась кончиками губ (ведь она была в большом горе).

— Это вы, мистер Слэд? А я и не знала, что вы вернулись.

— Разрешите проводить вас?

— Конечно, с удовольствием.

Бок о бок пошли они под желтеющими кленами, и сотни прихожан обеих церквей, к восхищению Эммы, не сводили с них глаз.

Только выйдя из сферы досягаемости любознательных ушей и глаз, мистер Слэд перевел разговор на личные темы.

— Меня очень тронула ваша открытка, — заметил он.

— Я думала, что вам будет приятно увидеть новый памятник генералу Шерману. Ведь он был открыт во время вашего отсутствия, и, зная, как вы им интересовались…

Ее голос печально замер. Наступило неловкое молчание. Мистер Слэд помог ей перейти улицу, схватив за локоть, словно за ручку насоса.

Благополучно перебравшись на другую сторону, он начал:

— Я с истинной грустью узнал о болезни вашего сына. Надеюсь, ему лучше теперь?

Эмма вздохнула.

— О, нет… не лучше. Как вы знаете, он подорвал свои силы в Африке, работая среди туземцев. — Она снова вздохнула. — Сомневаюсь, поправится ли он вообще. А какой это прекрасный человек!

— Да, я слышал.

— Конечно, он может умереть. Нужно смотреть фактам прямо в глаза, мистер Слэд. Если бог признает за благо взять его к себе, разве посмею я роптать и жаловаться? Но это не легко… когда единственный сын…

Она заплакала. И мистера Слэда поразило, что она вдруг стала как-то меньше ростом и что в ней появилась какая-то мягкая женственность, обычно совсем ей не свойственная (так, по крайней мере, ему казалось). Он почувствовал, что она нуждается в утешении, но слова, всегда с такой легкостью лившиеся из его уст, почему-то замирали на губах.

— Простите меня за слабость, мистер Слэд, но ведь это тянется неделя за неделей. У меня больше нет сил. Я часто удивляюсь, откуда они берутся у моего бедного мальчика.

— Я понимаю вас, миссис Даунс, — странно изменившимся голосом отозвался депутат.

Эмма несколько оправилась и осушила глаза носовым платком. К счастью около них не было ни одного прохожего. Никто не наблюдал этой любопытной сцены: Эмма Даунс, вся в слезах, шествует с депутатом Мозесом Слэдом!

Они остановились перед аспидно-серым домом.

— Вы мне позволите зайти? — промолвил мистер Слэд. — Я хотел бы узнать, как себя чувствует ваш сын.

Эмма усадила его в гостиной, под портретом покойного мистера Даунса, и отправилась наверх к Филиппу. Наоми сидела в своей комнате и, по обыкновению, беседовала с Мабель. Первая, по понятным причинам, уже не выходила из дому, а вторая вообще избегала ходить в церковь, действовавшую на нее усыпляюще. Не удостоив их ни единым словом, Эмма поспешила в спальню, где Филипп лежал недвижимо, мертвенно бледный и прозрачный, похожий на смертельно больного ребенка.

А внизу, в полутемной гостиной, мистер Слэд вдавил свое грузное тело в зеленый плюш и, опершись на набалдашник палки, терпеливо ждал. Ум его был в полном смятений, ясную голову заволок густой туман, и мысли неприятно путались. Он перевел взгляд на портрет мистера Даунса и с трудом вспомнил, что когда-то знавал мужа Эммы и был о нем весьма невысокого мнения. Эмма (он уже мысленно называл ее по имени, испытывая при этом достаточно теплое чувство), вероятно, рада в душе, что отделалась от