Хорошая женщина - Луис Бромфильд

прекрасную картину лишений, перенесенных его служителем, и закончил несколькими фразами в библейском стиле, призывая бога обратить внимание на страдания Наоми, которая, будучи сама больной, принуждена была остаться дома и молиться в одиночестве о сохранении жизни супруга, любимого ею такой чистой и бескорыстной любовью.

Когда он умолк, у всех прихожан стояли слезы в глазах, а Эмма, сидевшая в задних рядах, тихо всхлипывала от горя с гордостью пополам. Красноречие преподобного Кэстора словно очистило всех и приобщило к страданиям Филиппа. Воздух задрожал от многоголосого «аминь». И прежде чем успели замереть раскаты, мисс Свормиш, старая дева с усиками, ударила что было мочи по струнам дребезжащего пианино и запела духовный гимн, подхваченный паствой. Все пели с воинственным энтузиазмом, наполняя гулкими звуками просторную сырую церковь. Пение это было косвенным прославлением Филиппа — ренегата, лежащего без сознания в аспидно-сером доме. Оно властно звало его, назад, в лоно церкви.

Когда затихла оргия звуков, раздался голос Эммы, заставивший умолкнуть обычный перед уходом шум. Она стояла у своего места, впившись руками в спинку скамьи.

— Братья и сестры, — начала она полным волнения голосом, — я знаю, как вы все сочувствуете мне в постигшем меня испытании. Я давно уже хотела поговорить с вами о моем сыне, — здесь она под влиянием нахлынувшего чувства закашлялась и запнулась, — поговорить о сыне, чтобы ответить на те толки, которые от времени до времени доходили до моего слуха. Я чувствую, что сегодня… что сегодня я должна высказаться. Этого хочет бог! Я скажу только несколько слов. Вы знаете, что мой сын окончательно разрушил свое здоровье работой среди наших невежественных, греховных чернокожих братьев. Теперь он ежечасно борется со смертью. Ваши молитвы растрогали меня до глубины души, и, если на то будет божья воля, они, конечно, дадут ему исцеление… — Тут она снова запнулась. — Многие удивляются, почему он вернулся. Он вернулся потому, что его здоровье было подорвано. Многие удивлялись, почему он поступил рабочим на завод. Он сделал это потому, что хотел узнать жизнь рабочего люда. Он выдержал страшную борьбу с самим собой. Он заболел потому, что его измучило желание вернуться туда, в дебри Африки, к несчастным чернокожим, живущим в неведении истинного света. Но, если он выздоровеет, — ее голос дрогнул, — если он выздоровеет… он все равно не сможет вернуться. Врачи сказали мне, что для него это было бы равносильно самоубийству. Он пожертвовал своим здоровьем, быть-может, даже жизнью, — ради нашего великого дела просвещения язычников.

Эмма с минуту поколебалась, точно желая еще что-то прибавить, затем опустилась на скамью, подавленная волнением. На минуту воцарилось молчание, потом одна за другой к ней потянулись плачущие женщины. Каждая старалась ее утешить. Разыгралась трогательная сцена, но Эмме удалось вскоре овладеть собой. Она вышла из церкви, окруженная толпой женщин. Две или три даже прошли с ней несколько шагов. Но до дому проводил ее не кто иной, как Эльмер. Со своей обычной, холодной чопорностью, он предложил ей предать прошлое забвению.

— В такое время, — сказал он, — брат и сестра не могут ссориться. — И после неловкого молчания прибавил: — Я не сомневаюсь, что Филипп, поправившись, возьмется за ум и будет вести себя прилично.

Он зашел к Эмме, так как тетя Мабель, по обыкновению сидела у Наоми. Во всех, даже в Наоми, была заметна какая-то перемена: все повеселели, словно принесли на своей одежде, как аромат духов, небесную радость молитвенного собрания. Благочестивое семейство чувствовало, что дело, наконец, идет на лад.

18

Число смертных случаев в Низине росло с каждым днем. Болезни стоило только появиться в любом из закопченных, ветхих домов, чтобы найти там обильную жатву, потому что замученные непосильным трудом полуголодные люди, живущие в районе, где самый воздух издавал зловоние, а единственная река была, попросту говоря, открытой трубой с нечистотами, — не имели никаких шансов в борьбе с недугом. Врачи приходили и уходили, не слишком внимательно выслушивая больных, ибо не рассчитывали на приличный гонорар. Вообще, жизнь рабочего не имела особой ценности в глазах жителя Холмов. Обитатели Низины были чем-то в роде одушевленных механизмов, обладавших отличной способностью размножения.

Церкви всех толков продолжали посылать миссионеров и деньги в самые отдаленные уголки земли; священники молились за свою паству, а последняя, напуганная и злая, винила в разразившемся бедствии проклятую Низину, — ведь не мог же всевышний наслать такую кару на столь богобоязненный город.

Ирена Шэн и Мэри Конингэм закрыли свою школу, потому что не время было учиться, когда повсюду лежали больные и умирающие. Дни и ночи проводила Мэри у постелей больных. Один из тринадцати ребят Финке умер у нее на руках, потом другой, потом третий. Она слышала дикие ругательства и проклятия Финке и с горечью думала о том, что оставшимся в живых членам его семьи будет легче жить, потому что на долю каждого достанется больше еды.

Но тяжкие молоты заводов не умолкали ни на минуту, и из земли вырастали все новые и новые домны и корпуса мастерских. Казалось, этому не будет конца. Что жители Низины умирали, как мухи, это никого не тревожило, потому что там, откуда они появлялись, было неисчерпаемое количество человеческого материала — целые орды мужчин, женщин и детей, окрыленных радостной верой в обетованную землю.

Однажды Мэри прочла в газетах, что владелец заводов, немецкий эмигрант по происхождению, выстроил себе мраморный дворец на Пятой авеню и намеревается отныне жить по полугоду в Питсбурге и в Нью-Иорке. Он стал джентльменом и пригласил знатока, человека изысканного вкуса, для закупки в Европе целой картинной галлереи, долженствующей украсить его нью-иоркский особняк. Местная газета посвятила передовую статью карьере этого магната, с соответствующей моралью: вот, мол, чего можно достигнуть в нашей великой, благословенной стране. Но передовица умалчивала о том фундаменте, на котором покоился мраморный дворец. Можно было подумать, что он чудом вырос с божьего благословения, вне всякой зависимости от зловонной Низины…

При виде всего, что совершалось вокруг, Мэри чувствовала, как ее сердце превращается в камень. Одно только спасало ее от горечи и озлобления: это трогательная вера толпившихся около нее несчастных. Она поняла яростные проклятия Финке и ему подобных, — нередко она тоже готова была проклинать. Она поняла беспробудное пьянство Соколова: что иное оставалось ему и тысячам других? То ли от сознания безысходности бедствия, то ли от страха смерти, но глухая враждебность, встреченная вначале Мэри и Иреной Шэн, мало-по-малу исчезла. Когда-то на них смотрели, как на непрошенных гостей, сующих нос в вонючие коридоры и задворки. Но теперь, когда обе женщины просиживали