Хорошая женщина - Луис Бромфильд

Там они смерили друг друга взглядом. Казалось бы, эти столь различные люди родились врагами, — настолько они были полярно противоположны во всем. Но, как это ни странно, в те далекие дни, когда Эмма избрала спутником жизни легкомысленнейшего Джэзона Даунса, Мак-Тэвиш был одним из претендентов на ее руку и сердце. Иногда, перебирая прошлое, философски настроенный гробовщик останавливался в полном недоумении перед двумя загадками: каким образом он, Мак-Тэвиш, мог влюбиться в Эмму, и каким образом могла она стать верной рабой такого симпатичного ветрогона, как Даунс?

— Послушайте, Эмма, — говорил он вслух, думая об этих загадках, — мальчику нужно отдохнуть душой. Оставьте его в покое.

— Что вы хотите этим сказать? Что смыслит человек в роде вас, Мак-Тэвиш, в таких вещах?

Толстый гробовщик понял, что твердокаменная Эмма не только взволнована, но и сильно напугана.

— Вы отлично знаете, что я хочу сказать. Филипп не такой как вы. В этом ваша всегдашняя ошибка — вы всех считали и считаете похожими на себя. А мальчик ваш — настоящий комок нервов. Даже слепому это ясно.

— Ну, пожалуйста, кому лучше знать моего сына, чем мне. Плоть от плоти моей… — она заговорила высоким слогом. — Я должна знать, в чем его благо, без посторонних советов.

Мак-Тэвиш оставался спокойным.

— Верно, верно. Вы должны были бы знать, но вы не знаете. Лучше оставьте его в покое… Иначе вы его потеряете… тоже.

Это «тоже» он прибавил после небольшой паузы, словно желая намекнуть на таинственные обстоятельства, связанные с исчезновением и смертью мистера Даунса. Эмма хотела было ответить, но сдержалась, сжала губы и с угрожающим видом распахнула парадную дверь.

— Нет, я не уйду, пока не кончу, — невозмутимо продолжал Мак-Тэвиш. — Я вас хорошо знаю, Эмма, и я говорю вам, что, если вы любите этого мальчика, вы перестанете мучить его… для вашего же собственного блага. Если он выздоровеет, я, кажется, сам в это дело вмешаюсь.

Он вышел, а Эмма еще долго смотрела ему вслед. С ужасом чувствовала она, что земля ускользает у нее из-под ног, как когда-то, давно, давно…

Наверху, в затемненной комнате, тетя Мабель, оставшись наедине с Филиппом, пододвинула свою качалку к кровати больного.

— Филипп, — тихо позвала она, — Филипп! — Он повернул голову. — Филипп, у меня есть для тебя добрые вести. Ты слушаешь?

Он едва заметно кивнул головой.

— У Наоми будет ребеночек… Слышишь? Маленький-маленький ребеночек. Подумай только!

Она сделала паузу, но Филипп молчал, как убитый, и даже не пошевельнулся.

— Разве ты не рад, Филипп? Подумай только: маленький ребеночек!

— Да, конечно, — прошептал он. — Конечно, я рад, — и отвернулся, спрятав лицо в подушку.

Мабель, взволнованная до-нельзя, продолжала:

— Ждать тебе долго не придется, — она уже на четвертом месяце. Она только не хотела говорить тебе, потому что не была уверена. Но я у нее все выпытала.

Дверь открылась, вошли Эмма и Наоми. Наклонившись над Филиппом, Наоми проговорила:

— Вот вода, Филипп.

Он сделал попытку приподняться. Наоми обняла его за шею, помогая напиться. Все его тело, казалось ему, пылает.

И тут Наоми совершила невероятный поступок. Она бросилась на колени и, припав головой к исхудалой груди Филиппа, дико зарыдала и принялась кричать, не стесняясь присутствием Эммы и Мабель:

— Ты не заболеешь, Филипп! Ты не умрешь, ты не можешь умереть! Я не могу жить без тебя! Нет у меня никого, кроме тебя!.. Нет, нет, нет! Ты не умрешь. — Она цеплялась за него с откровенной, бесстыдной страстью. — Я не могу жить без тебя!.. Не могу… не могу!.. Я никогда с тобой не расстанусь! — Ее длинные, тусклые волосы распустились, упали ей на плечи и закрыли Филиппа. — Никогда я не оставлю тебя. Я сделаю все, что ты хочешь.

Тогда Эмма схватила ее, насильно оттащила от постели и, тряся за плечи, сказала голосом, полным смертельной ненависти.

— Дура ты этакая! Ты хочешь, чтобы ему стало хуже? Хочешь убить его?

И Наоми закричала:

— Нет, теперь он мой! Он мой! Вы хотели восстановить его против меня. Но теперь вам его у меня не отнять. Он принадлежит мне!

Но эта ужасная сцена не дошла до сознания Филиппа и показалась ему только бредовым видением.

Когда Наоми несколько успокоилась, тетя Мабель ей шепнула:

— Я сказала ему.

Все еще всхлипывая, Наоми спросила:

— Он обрадовался?

— О, страшно! Такие вещи очень радуют мужчин они вырастают в собственных глазах, — изрекла тетя Мабель.

Филипп горел и метался в бреду. Комната то вырастала до огромных размеров, то становилась тесной, как гроб. Ему казалось, что он уже умер и что хлопотавшие вокруг него и неслышно двигавшиеся по комнате женщины — лишь три могильщика в черном, которые готовят его тело к погребению. Облако покоя и мира заволокло его сознание. Теперь он отдохнет. Никогда больше он их не увидит. Наконец-то пришло освобождение.

17

Болезнь Филиппа оказалась вовсе не тропической лихорадкой, но тифом. Тиф свил себе прочное гнездо в Низине. Об этом знали Ирена Шэн и Мэри Конингэм да два или три доктора, пользовавшие несчастных больных, не думая о гонораре. Тиф привел Ирен и Мэри в польскую семью, жившую рядом с Крыленко. Тиф был грозное слово, от которого веяло ужасом: ведь эта болезнь могла поразить любого обитателя Холмов. Пока она гнездилась в Низине, о ней никто не думал. Но в лице Филиппа она коснулась уже благополучных жителей нагорья. Поползли зловещие слухи, проникшие в газеты. И в один далеко не прекрасный день город узнал, что в Низине было шестьдесят случаев тифа, из них пятнадцать со смертельным исходом.

Узнав, что болезнь Филиппа — тиф, Эмма поджала губы и сказала:

— Конечно, этого следовало ожидать. Он заразился, работая на заводе со всяким иноземным сбродом. Ведь они выливают помои прямо на улицу. Давно нужно было выстроить глухую стену вокруг этих мерзких кварталов. Когда-нибудь там вспыхнет настоящая эпидемия, — и тогда только поймут, что значит пускать таких животных в порядочную, чистоплотную страну!

Доктора сказали Эмме, что болезнь Филиппа вдвойне опасна из-за перенесенной им в Мегамбо лихорадки и из-за истощенности всего организма, потерявшего, казалось, всякую способность сопротивляться недугу.

На долгие дни ужас завладел Эммой и Наоми. Каждая из них тайком от другой горячо и страстно молила бога спасти жизнь того, кто вдруг стал для обеих единственной любовью на земле. И из этой борьбы за дорогую жизнь родилась ненависть, перед которой побледнела прежняя неприязнь.