Хорошая женщина - Луис Бромфильд

уголков Низины: маслянистый студень реки, ряд обшарпанных домов и, в стороне, пылающие жерла печей. Два дня под ряд работал он над пейзажем, и постепенно из сочетания линий и красок стало возникать что-то. Слегка дрожа от волнения, он узнал в этом то, к чему до сих пор так тщетно стремился. Это «что-то» медленно выростало на полотне с каждым взмахом кисти, «что-то», не выразимое словами, но глубоко им чувствуемое. Да, наконец, появился проблеск удачи, наконец, он сможет показать свой этюд кому-нибудь, сможет показать его… Мэри Конингэм. Он пошлет ей свою картину и не напишет при этом ни слова. Конечно, Мэри не рассердится, она поймет, она, ведь, все понимает. Его страсть к живописи и любовь к Мэри Конингэм слились воедино, в одно неразрывное целое. Он словно говорил ей линиями и красками, говорил ей о тех заглушенных, подавленных, жгучих чувствах, что теснились у него в груди при каждой мысли о ней.

Стало смеркаться. Филипп отложил кисти в сторону, надел заношенный пиджак и шляпу и собрался домой. Даже приближающаяся встреча с Наоми не могла омрачить его радостного волнения. Ощупью пробрался он по грязному, пропахшему вареной капустой и луком коридору, опустился с лестницы и вышел на улицу, кишевшую перепачканными, чахлыми детьми. Бесчисленное множество их копошилось под фонарями, подобно мошкаре, слетевшейся на свет. Рослый уродливый украинец сидел на ступеньках крыльца, наигрывая какую-то песенку на хриплой гармонике.

Филипп с минуту постоял в тени подъезда, любуясь вечерними красками шумной, людной улицы. Вдруг у него закружилась голова: сквозь визг и крики детей донесся родной, знакомый голос.

Перед дверью соседнего дома стояла женщина в сером, едва выступавшая в сумеречном свете — Ирена Шэн, казавшаяся серым призраком. Ее спутницы Филипп не видел, но всеми фибрами своей души чувствовал ее присутствие и с необычайной яркостью рисовал себе ее образ, вызванный звуком мягкого, чистого голоса. Это была Мэри Конингэм, пришедшая навестить больного ребенка. Прячась в тени, он слушал, как какие-то польки объяснялись с ней на ломаном английском языке. Затем она вдруг обернулась и вместе с Иреной Шэн прошла в двух шагах от него — так близко, что стоило только протянуть руку, и он бы до нее дотронулся.

Она прошла быстрыми шагами и затерялась в толпе. Филипп не побежал за Мэри, не закричал того, чем было переполнено его сердце. Он дрожал всем телом. Он весь горел как в огне, и ощущение это было в одно и то же время и болью и радостью.

Минут десять просидел он на крыльце, обхватив голову руками. Когда, наконец, он поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел в гору, все его радостное возбуждение исчезло. Он почувствовал себя разбитым и смертельно усталым. Неделю за неделей работал он на заводе по двенадцати часов в сутки, затем до сумерек просиживал перед мольбертом и спал только по нескольку часов. Только в этот миг Филипп понял, до чего он безумно утомлен. Его тело, всегда такое легкое и упругое, вдруг отяжелело и размякло, ноги превратились в мешки с картофелем. У вершины холма, как-раз перед похоронным бюро Мак-Тэвиша, ему стало так худо, что пришлось сесть прямо на землю. Тут он с холодным ужасом понял, что это рецидив лихорадки, которой он болел в Мегамбо. Краски начали тускнеть, желтые тени замелькали перед глазами.

Дверь за его спиной отворилась. Гудящий голос произнес:

— Что с вами, Филипп? У вас совсем больной вид.

Филипп объяснил Мак-Тэвишу, в чем дело.

— Знаю, знаю, — сказал тот, — со мной случалось это не раз. Я схватил лихорадку в Никарагуа. — Здесь он замолчал, кряхтя, потому что ему пришлось наклониться, чтобы взять Филиппа в свои жирные объятия и внести в дом. — Здорово она меня промучила. — Он ухмыльнулся. — Только с тех пор, как я так чертовски растолстел, лихорадка из меня вышла.

Он усадил Филиппа в одно из кресел у печки. В последней не было огня, но дверцы оставались раскрытыми, так как печка заменяла старым греховодникам плевательницу.

— Однако, вы желты, как лимон.

Филипп попробовал улыбнуться и начал дрожать от озноба. Воспоминания о перенесенной в Африке лихорадке обступали его и вместе с ними — все ужасы и кошмары жизни в Мегамбо. Из хаоса спутанных мыслей выделялась одна, ясная и страшная: быть-может, наилучший исход — умереть здесь, в этом кресле. Мак-Тэвиш тут же позаботится о похоронах. Никому он не будет тогда помехой, и Наоми вернется в свою Африку…

Мак-Тэвиш влил ему в рот стакан виски. Теплота медленно разлилась по телу. Филипп перестал дрожать. Голова кружилась попрежнему, но силы чуть-чуть восстановились.

— Я отвезу вас домой, — сказал Мак-Тэвиш, отступив на шаг и разглядывая его. — Знаете, такому, как вы, не место на заводе. Ведь вы худы, как спичка. Я не раз наблюдал за вами, когда вы проходили мимо. С каждым днем вы становились все худее и худее. У вас делается стариковский вид. Парню ваших лет нужно пить и развлекаться с девочками. О, господи, было бы мне сейчас двадцать шесть лет!

Мак-Тэвиш закончил раскатистым смехом, которым, как понял Филипп, он хотел скрыть свою тревогу. Дав ему еще один стаканчик, Мак-Тэвиш совершенно неожиданно спросил:

— Что с вами вообще происходит? Тут что-то неладно, даже дураку это видно. — Филипп промолчал. — Вы не собираетесь вернуться в Африку? — продолжал Мак-Тэвиш. — Правда? Я уже давно догадался, несмотря на все росказни вашей матушки. Знаете, ежели вы туда вернетесь, вам крышка. Я готов сказать это Эмме. Когда она была девицей, мы были довольно хорошо знакомы, хотя теперь мы с ней и не особенно близкие друзья.

Филипп вдруг почувствовал себя слишком больным для того, чтобы говорить. Мак-Тэвиш взял его на руки и понес к двери.

— Да ведь вы не тяжелее женщины — и, к тому же, миниатюрной женщины.

В полузабытьи Филипп чувствовал, как Мак-Тэвиш втащил его в свой шарабан. Одной рукой толстяк придерживал его за талию, а другой правил лошадьми — теми самыми, которые впрягались в погребальные дроги.

Открыла им дверь Эмма. Ясное дело, решила она: Мак-Тэвиш, известный развратитель молодежи, напоил Филиппа и привез его к ней, мертвецки пьяным.

— Что это значит? — грозно спросила она.

— Я не пьян, — удалось пробормотать Филиппу.

С Филиппом на руках Мак-Тэвиш протиснулся мимо миссис Даунс в переднюю.

— Куда его положить? Он здорово болен. Чем скорее вы об этом узнаете, тем лучше.

Вдвоем снесли они его наверх и положили на постель. В комнате находились Наоми и тетя Мабель. Вне себя от