Хорошая женщина - Луис Бромфильд

Но даже повидаться с Мэри невозможно, ибо с чем он придет теперь к ней? Теперь он принадлежит Наоми, Наоми его жена и может даже стать матерью его ребенка. Что может он дать Мэри Конингэм?

Да, Эмма сделала свое дело хорошо. Ее сын — порядочный человек, не чета отцу…

Долго не виделся Филипп с Мэри Конингэм. Словно догадавшись о том, что произошло после их прогулки за городом, она прислала купленные ею краски с небольшой записочкой, в которой просила принять их в виде подарка по случаю его возвращения из Африки. Переслала она их на завод через Крыленко и этим положила конец его тайной надежде на встречу. Поразительно, до чего она все понимала, но тем невыносимее была Филиппу ее чуткость, ибо она словно говорила: «Я знаю, что случилось». И в голосе этом как-будто слышалась трагическая нотка: «Теперь ничего нельзя поделать».

Ящик с красками и кистями Филипп оставил у Крыленко в меблированных комнатах, обитатели которых — соотечественники Крыленко — посматривали на него со страхом и уважением, как на любопытную помесь художника и безумца. Сам не сознавая почему, Филипп скрыл свои занятия живописью от Наоми и матери и объяснял свои продолжительные отлучки из дому либо прогулками, либо сверхурочной работой на заводе. Мало-по-малу, лихорадочная работа кистью и карандашом всецело его захватила. Только в эти минуты, когда вся жизнь сосредоточивалась в желании перенести на полотно то странное, дымное очарование, что крылось для него в фантасмагории завода, только в эти минуты забывал он о Мэри Конингэм и о мучительном чувстве нечистоты, владевшем им в аспидно-сером доме. Никто, кроме Крыленко, не видел его набросков, а Крыленко все они — плохие, хорошие и средние — нравились одинаково. Крыленко вообще обращался с Филиппом, как с ребенком, вверенным его покровительству. Иногда он ломал голову над бесформенными пятнами черных, серых и синих мазков, но, как это ни странно, он понимал, к чему Филипп стремился.

— Д-да, — говаривал он, потирая нос своими огромными ручищами, — это так… гм, так оно… чувствуется. Правда, это вам и хочется выразить?

Филипп больше не бывал у Хенесси, но фраза трактирщика не шла у него из ума. «Я не желаю связываться с этой ведьмой». И часто его кулаки сжимались от бессильной злобы, ибо ни убить Хенесси, ни подраться с ним он не мог. Эпитет, которым тот наградил миссис Даунс, не давал Филиппу покоя и мучил его тяжелыми сомнениями: вдруг его мать вовсе не такая добрая, не такая хорошая и благородная, какой он всегда ее считал? Быть-может, совсем иной представляется она тем, кто вращается вне ограниченного круга ее друзей и единомышленников? Но, конечно, только потому, что они не знают ее так, как он, они не знают, какая она прекрасная, добрая женщина… Временами он даже злился на мать за то, что ее добродетели стоят между ним и другой, привольной жизнью. Если бы не она, он мог бы ходить к Хенесси, сколько душе угодно, и пить, сколько хочется. Он мог бы сблизиться с Соколовым и Финке и даже с Крыленко.

А сильная она, должно-быть, женщина, раз даже такой Хенесси ее боится… Хенесси, думалось иногда Филиппу, похож на тех зверей, чей тяжкий топот раздавался в дебрях Мегамбо.

Все сильнее и сильнее овладевало Филиппом желание запечатлеть на полотне красочность мира машин и молотов, и ужасы жизни в Мегамбо стали казаться бледной тенью какого-то постороннего существования того другого и далекого Филиппа. Иногда, при виде матери, возвращающейся из церкви, или Наоми, насилующей хриплое пианино в аккомпанимент своему громкому, резкому голосу, он с необычайной яркостью вспоминал того Филиппа, бледного, робкого и молчаливого, всегда облаченного в черный костюм, — Филиппа, обожавшего мать, которая всегда и во всем была права, и глубоко почитавшего жену, которая не боялась африканских дебрей. И ему становилось искренне жаль этого несчастного, совсем чуждого ему Филиппа. Правда, его супружеская жизнь далеко не была счастлива, но все же она была гораздо лучше, чем жизнь того, другого. Ибо он обеими ногами твердо стоял на настоящей, грешной земле и не мучился больше битвой с призраками. По временам он даже смеялся (но в смехе, все же, звучали горькие нотки), вспоминая того Филиппа, что в ужасе терялся перед страшной перспективой расстаться с церковью. С этим покончено навсегда, но никто ему не верит, никто, кроме Мэри Конингэм…

Ему пришлось примириться с ласками Наоми, ибо другого выхода не было, и, в конце-концов, их отношения стали для него столь же обычными, как работа в течение шести дней в неделю и три трапезы в день. Но в них не было радости, если не считать удовлетворенного сознания, что у него, как у всякого другого мужчины, есть принадлежащая ему женщина.

Словно стыдясь друг друга, они не говорили об этих отношениях. Молча приходила она к нему ночью и молча уходила. И попрежнему странное чувство физической нечистоты было неразлучно с этими ночами. Собственно говоря, он мог бы быть в точно такой же связи с любой обитательницей Франклин-стрит. Разница заключалась лишь в том, что Наоми его любила, и любовь эта часто пугала его, ибо делала его больше, чем раньше, пленником Наоми. В ее глазах иногда появлялся тот же экстаз, который светился в них там, в Мегамбо, в те дни, когда вся ее жизнь принадлежала богу. Таким взглядом она смотрела теперь на Филиппа, словно вся ее любовь к богу перешла на мужа. И все же, слово «любовь» ни разу не было сказано между ними и ни разу не подымался вопрос о детях.

Филипп начал пить, выпивая стаканчик по дороге на завод и другой — на обратном пути. Но к Хенесси он по-прежнему не заходил, предпочитая кабачок, задняя комната которого кишела девицами польского происхождения. Никто там никогда не слыхал об Эмме. Виски поднимало его дух и вытесняло мысли об аспидно-сером доме. Там, в польском кабачке, он чувствовал себя настоящим, подлинным, теперешним Филиппом Даунсом. Там никто не знал другого, прежнего Филиппа. Постепенно он привык к алкоголю, потому что два-три стаканчика стирали память о той жизни, которую он делил с Наоми.

16

Однажды днем Филипп работал в комнате Крыленко над видом одного из