Хорошая женщина - Луис Бромфильд

Мэри часто удивлялась, почему Ирена Шэн вкладывает все свои силы в помощь этим горемычным. Во всей лихорадочной деятельности Ирены чувствовалась какая-то мистическая подкладка. Жажда искупления, думалось Мэри, толкала ее на подвиг, как-будто она должна была держать ответ богу за грехи давно умершего отца и сестры, которая, как выражались в городе, «была не совсем такой, какой должна была быть».

Что же касается самой Мэри, то она хорошо знала, что побудило ее работать в Низине. Она пришла сюда, повинуясь стремлению возложить на свои плечи бремя тяжелое и неудобоносимое, которое заставило бы ее забыть жгучую боль, причиненную связью Джона Конингэм с Мэми Родс.

Ее отношение к этой связи в городе называли глупостью. Но что ей оставалось делать? Были дети и была привязанность к Джону Конингэму, привязанность, над которой он так легкомысленно посмеялся. Нельзя даже сказать, что ее страдания были тайной, — такие вещи нельзя было скрыть в тысячеоком городе. Даже разносчики газет знали об этой истории. И в работе с Иреной Шэн Мэри обрела спасение. Люди считали ее сумасшедшей: женщина с двумя детьми на руках идет работать среди чужеземного сброда! Но своими материнскими обязанностями она тоже не пренебрегала, а ее здравый практический смысл приносил больше пользы страждущим, чем мистический энтузиазм Ирены.

Мэри не раз думала, что над ней тяготеет какое-то проклятие: ей всегда нужен был кто-нибудь, кому она могла бы отдаться всей душой и всецело раствориться в безграничной преданности. Джон Конингэм, думалось ей, не способен был оценить такую любовь, потому что он был холодным, суровым и вместе с тем чувственным человеком. Мэми Родс больше подходила к нему. Вот если бы она, Мэри, была женой Филиппа, — все шло бы по-иному… Вот кому нужна была ее сверхчеловеческая любовь…

В долгие ночи бодрствования у постелей тифозных ее мысли вращались по кругу, неотвязные мысли все об одном и том же, об одном и том же. И она поняла, что напрасно борется с собой, напрасно старается забыть то, чего забыть нельзя. Да, она любила Филиппа, любила его с первых встреч у того дерева, на котором они устроили дозорную вышку. Но, казалось ей, ее личная жизнь кончилась, и жить нужно только ради детей. В двадцать восемь лет она осталась вдовой с воспоминаниями о несчастной семейной жизни в прошлом и без всяких надежд на будущее. Филипп женат и, по словам Крыленко, скоро станет отцом. Она даже не знает, думает ли он о ней. Но нет, отвечала себе Мэри, нет! Филипп принадлежал ей всегда, — тогда, сидя на мосту, после их уединенной прогулки по открытым полям, она узнала это наверное.

«Филипп — мой!», повторяла она. Но, глупец, он никогда этого не поймет. Вечно ноет он из-за таких, в сущности, пустяков. Она, только она может его спасти, избавить от бесконечных сомнений и колебаний. Ему нужен друг, меньше думающий о боге, чем о хорошем пироге да о починке носков.

Мэри вообще никогда не тратила времени на размышления о боге, — и без бога у нее было слишком много забот в этой трудной и запутанной жизни. А Филиппу нужен не бог, но преданная женщина.

Каждый день справлялась Мэри о его здоровьи и впервые за всю свою жизнь молилась богу, молила его сохранить жизнь Филиппу. Она не знала, существует ли бог, не знала, услышит ли он мольбы той, кто вспоминает о нем только в минуты отчаяния. И, тем не менее, она молилась, ибо верила, что если есть бог на небе, то он поймет, почему она прибегает к его помощи. А если он не поймет, возмущенно говорила она себе, то он недостоин имени бога и неизвестно, зачем существует.

Она ни разу не заходила в аспидно-серый дом, хотя, встречаясь с Эммой на улице, расспрашивала о Филиппе. Она помнила, как относилась Эмма к ее дружбе с Филиппом даже в далекие времена их детства, и остерегалась выказывать слишком явный интерес. Она узнавала о ходе болезни иногда от Крыленко, однажды даже рискнувшего зайти в серый дом, иногда от доктора, но чаще всего источником ее информации был Мак-Тэвиш.

Мак-Тэвиш, подозревала она, был единственный человек, догадывавшейся о ее тайне.

После того как Мэри несколько дней под ряд заходила в его бюро за новостями, он однажды воззрился на нее своими лукавыми голубыми глазками и сказал с ударением:

— Если Филипп поправится, мы должны будем помочь ему. — Он замялся на мгновение и затем прибавил: — Те две женщины причиняют ему много горя.

Мэри поняла, что Мак-Тэвиш нащупывает почву. Она промолчала, выразив этим свое согласие.

— Вам, Мэри, — продолжал он, — следовало бы стать его женой во-время, когда был случай.

— Случая не было.

— Я думал, что был… А, понимаю. Она успела сделать свое грязное дело.

Мэри отлично знала, кто эта «она». Ее поразила страшная ненависть к Эмме Даунс, слышавшаяся в голосе Мак-Тэвиша.

— И все-таки, быть-может, еще не поздно, — сказал он. — Иногда в таких случаях, чем дольше ждешь, тем лучше.

Она ничего не ответила, заговорила о погоде и вскоре распрощалась. Но теплая радость волной прошла по ее телу. «Все-таки, быть-может, еще не поздно»…

Мак-Тэвиш больше не возобновлял разговора на эту тему и только посматривал на Мэри красноречивым взглядом, когда та проходила мимо. Этот взгляд немножко утешал ее, она чувствовала себя менее одинокой.

От Крыленко она впервые услышала о надвигающейся катастрофе. Он рассказал ей и Ирене Шэн о готовящейся стачке, — может-быть, потому, что доверял им, а, может-быть, и потому, что за пределами Низины, кроме них, не было никого, на чье сочувствие он мог бы рассчитывать. Слова Крыленко испугали Мэри: в городе еще ни разу не было стачки; а со стачкой, знала она, неизбежно связаны насилия, страдания и даже смерть. Но ярким пламенем горели глаза Крыленко, тем пламенем, что с незапамятных времен зажигало пожар гражданских войн и революций. Брожение, говорил он, шло уже давно, мало-мальски наблюдательный человек не мог не заметить, что приближаются грозные события. Мэри видела, как огонь, светившийся в глазах Крыленко, рождает отсвет в бесцветных глазах Ирены Шэн. Она чувствовала, как ширится брожение вокруг нее, подобно тлеющему под кустарником лесному пожару. Оно, казалось, наростало по мере того, как стихала эпидемия тифа. Таинственными путями просачивалось оно даже в благополучный мир «семи холмов».

Мэри испытывала нечто в роде угрызений совести по отношению к «своим», —