Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

– Владимир, налей родителям, – говорит мать. Она в своем неизменном коричневом платье, почти как у Брыльской, протирает и без того чистые тарелки. – И заодно объясни, почему ты до сих пор ерундой маешься.

Беру бутылку шампанского, тянусь за бокалом и вспоминаю, как мы недавно хлестали с Элей водку прямо из фляги. И вместо толстых кружев скатерти был грязный, пропитанный пивом стол.

– Мам, я не маюсь, – медленно закипаю. – Мы делаем искусство.

– В гробу я такое искусство видел, – роняет отец. Рука с бокалом у него чуть трясется, кажется, сейчас не выпьет, а прольет шампанское прямо на пол, туда, где лежат мои жалкие объяснения.

– Ну, что вы… Это… это про новое. Мы показываем людям, как надо… как думать надо.

А сам уже не особо верю в то, что говорю. Но марку держать надо.

– Думать? – Отец усмехается, и от этого у меня холодеет внутри. – Володь, это мы тебя думать учили, а ты… вон что. Как этот твой новый… Венька?

– Венька, – говорю, сдерживая желание разлить шампанское по всей этой чертовой комнате. – Он акционист.

– Ой, не смеши меня. – Мать тоже елейно усмехается. – Акционист! Слово-то какое придумали! Да он просто дуркует. И ты вместе с ним!

Макс хмыкает в сторону, откусывая от яблока, будто не видит в этом ничего странного. Чувствую, как воздух становится густым, словно дым от плохо затушенной сигареты. В который раз. Даже этот Новый год, с его бездушным телевизором, мандаринами и сломанным общением, превращается в рукотворный театр жестокости.

– Пап, мам, я не собираюсь всю жизнь сидеть за ЭВМ. Вы просто этого не понимаете.

– Понимаем, – цедит отец, вставая, чтобы подлить в бокал. – Ты просто еще не знаешь, какова жизнь.

Макс молчит, мать закусывает шампанское оливье, а я хочу встать и уйти. Куда угодно. В общагу. На свалку. К Эле или к Веньке. Туда, где меня поймут, а не посмотрят как на придурка.

В двенадцать бьют куранты, и я чувствую, как эти удары отдаются внутри меня. Раз. Два. Три. Все еще здесь. Все еще жив. Но зачем?

Утро мерзкое, отбитая эмаль на старой раковине. Идем по Камской, все в черном, мокрый снег слякотью забивается в подошвы ботинок. Смоленское кладбище пропитано сыростью и бессмысленностью бытия. Вот так, по-тупому, но с особой, экзистенциальной философией. Снежная каша все месится под ногами, мраморные памятники стоят угрюмо, сами оплакивают себя.

Мать, отец, Макс и я вливаемся в процессию из человек этак десяти. Мертвый дядя Юра лежит в гробу где-то впереди, но его никто не видит. Только крышка, обтянутая тканью, которая издалека кажется бархатом. Заунывно воет дядь-Юрина жена, мать ее небрежно утешает.

– Погодка-то как специально, – говорю отцу, пытаясь разрядить обстановку.

Мать бросает на меня взгляд, который можно было бы занести в учебники по «разочарованию глазами». Отец ворчит что-то под нос, Макс ковыряет сапогами слякоть.

– Ну, правда, – продолжаю, не умея остановиться. – Если б я умер, я бы хотел дождя. Или ливня. Чтобы все промокли и поняли, каково это – жить в таком дерьме.

– Заткнись, Володя, – бросает отец.

– Почему? Это же поэтично. В конце концов, все это – спектакль. Даже сейчас мы играем свои роли: я – дурак, ты – строгий патриарх, мать – святая страдалица, Макс… Ну, Макс просто угрюмый статист.

– Замолчи, – снова говорит отец, а голос его дрожит.

Делаю вид, что закрываю рот, но только для того, чтобы отойти в сторону. Мне надо проветриться, или что там делают, когда от этого «семейного единства» хочется выпрыгнуть в канал.

Сную между памятниками, вычитывая порой забавные фамилии, глазея на кое-где присобаченные фото с обилием ретуши. С некой маниакальностью вычисляю, кто умер не своей смертью, обнаруживаю аж четверых, не доживших до тридцатника.

И тут я вижу Элю. Стоит у надтреснутого надгробия, руки в карманах пальто, и смотрит на меня, как будто знала, что выйду.

– Ты-то что здесь делаешь? – ошарашенно спрашиваю, подходя ближе. Голос совсем падает.

– Тебя жду, – говорит, улыбаясь уголками губ. – Ну и еще у меня тут знакомые. Ленинградский андеграунд, так сказать. Эх, давно в Питере не была. Да и разговор ваш я подслушала. Интересно стало.

– Подслушала?

– Ага. Твой батя все давил, мол, ты не тем занимаешься. Думала, надо проверить, так ли это.

Стоит спокойно, оглаживая незнакомый могильный камень. Пытаюсь понять, злит меня это или нет.

– Так и чего? Проверила?

– Проверяю, – говорит Эля, поднимая воротник пальто. – Пока выглядит забавно.

Этот ее взгляд – как у ребенка, который нашел новый способ ломать игрушки, – заставляет меня усмехнуться.

– Ну, пойдем, проверяльщица, – говорю. – Только имей в виду: тут сюжет с мертвыми родственниками. Это не для слабонервных.

Она хмыкает и идет следом, а я думаю, что, может, все-таки не зря приехал. Элька все ж… Может, сводить ее на Желябова, покормить пышками?

А Элька тем временем срывает с руки перчатку, бросает на мокрую землю и, обернувшись через плечо, шепчет:

– Только не скучай, ладно?

Не сразу понимаю, что она задумала. Эля движется так, как будто вот-вот выйдет на подиум, только вместо подиума – свежевырытая яма в полуметре от нас. Пустая, как моя мотивация заканчивать Бауманку.

– Эль, ты чего… – начинаю я, но она уже спрыгивает вниз, оставляя на кромке земли глубокие следы сапог.

– Ничего, – говорит, глядя на меня из могилы сверху вниз, будто это ее новый дом. – Ты ж наверняка хотел зарыть меня. Вот шанс.

– Совсем больная? – рявкаю, шагнув ближе. – Вылезай!

– А если нет? – смеется, поднимает горсть земли и драматично посыпает ее себе на голову. – Это и есть жизнь, Ассемблер. Мы все тут. Просто кто-то сверху, а кто-то снизу.

– Слушай, хватит строить из себя психопатку.

Элька хохочет, запрокидывая голову так, что волосы почти касаются оледенелой почвы. У меня внутри закипает. Эта шутка уже перешла границу между странным и полным ебаным абсурдом.

– Вылезай, говорю, – повторяю, опуская руку в карман куртки. Мерзну, злюсь и думаю, где все ж та грань, когда это станет хоть немного смешным.

– Ну так что? Закопаешь меня? – Эля вытягивается на дне, скрестив руки на груди.

– Это уже не остроумно. Это, блядь, просто глупо, – опускаюсь на корточки, заглядываю вниз. – Ты не Гамлет и даже не Йоко Оно. Ты просто девчонка, которая вечно играет.

– Так зарывай! – кричит она, ее голос эхом уходит в зимнюю пустоту. – Или уходи!

У меня что-то ломается. Разом. Нагромождение недоспанных ночей, выдуманных акций, дурацкого чувства вины перед родителями, перед самим собой.

– Знаешь, – медленно, вставая на ноги. – Ты, наверное, права. Ломать – это твое призвание.

Эля лишь вновь глазеет на меня снизу вверх, ждет, когда сделаю ход.

– Ты ломаешь все, к чему прикасаешься, – почти шепчу, чтоб не услышали прохожие. – И меня тоже ломаешь. И знаешь что? Это даже не твоя вина. Ты… Ты как гравитация. Просто есть и периодически херачишь меня лицом об землю.

Элька вновь смеется. Ей весело. А я, кажется, перестаю понимать, почему вообще здесь.

– Ладно, закопаю. – Поднимаю комок земли, в сердцах бросаю его в Элю, попадая на сапог.

И вот тут начинается настоящая ебанина. Сзади раздается голос матери:

– Владимир! Что ты делаешь?!

Медленно оборачиваюсь. Стоят они, всей семьей, на фоне елей и кладбищенской каллиграфии. Мать держится за голову, отец кутается в пальто, Макс хмуро пинает что-то невидимое.

– Это что такое? – Голос матери звенит старым фарфором.

Эля, поднявшись на колени, кричит из ямы:

– Репетиция моего погребения! Ничего страшного!

Мать смотрит на меня, будто я та самая грязь, которая сейчас облепила ее сапоги. Хочу сам себя закопать. Все, приехали, я – официально сумасшедший. Меня, блядь, положат в дурку и будут вливать лошадиными дозами галоперидол, как Мелахбергу. Утрирую, конечно. Поэтому просто сплевываю, разворачиваюсь и шагаю к воротам, мимо еще одного не дожившего до тридцатника. Шагаю быстро, аж ступни начинают ныть. Лишь бы не с ними. Не с