Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Вздрагиваю так, что едва не сбрасываю Элю с кровати.

– Черт, это они, – шепчу я, пинаю ее под бок. – Элька, вставай! Это мои родители.

Она открывает один глаз, сонный, как у кота, и тянет: «М-м-м… и что?»

– Что?! – шиплю почти истерично. – Это мои родители! Из Ленинграда!

Эля лениво встает, скидывает одеяло, хватает с пола мою рубашку – единственное, что поблизости. Застегивает пуговицы до середины, будто специально, чтобы выглядело небрежно. Рубашка на ней как балахон.

– Нормально? – спрашивает, улыбаясь.

– Ты… ты… ты что делаешь?!

– Встречаю гостей, – спокойно отвечает и направляется к двери, босиком по ледяному полу.

– Эля! – шепчу отчаянно, а она уже открывает.

На пороге стоят мои родители. Отец – в своем вечном замшевом пальто, как минимум два дня не бритый, мать – в блестящей норковой шубе и шляпке с нелепой вуалью. Оба держат по пакету с некими разноформатными банками.

– Доброе утро, – говорит Эля, растягивая губы.

– А вы кто? – выдавливает из себя мать, в ее голосе уже кипит что-то между яростью и шоком.

– Эля, – отвечает она, беря у отца один из пакетов. – Подруга Володи.

Мать переводит взгляд на меня.

– Владимир, – цедит медленно. – Ты объяснишь, что здесь происходит?

Я открываю рот, но из него вырывается только что-то нечленораздельное, как у дохлого телевизора.

– Все нормально, – вмешивается Эля, ухмыляясь. – Мы просто… праздновали немного заранее. Новый год, все дела.

– Володя, – произносит отец, нахмурившись. – Это что за праздники такие?

– Ну, я пойду, – роняет Эля, словно не замечает всей этой семейной драмы. Поднимает свою кожанку, надевает ее поверх моей рубашки, обувается, не завязывая шнурки. Перед выходом оборачивается и добавляет:

– Спасибо за теплый прием. Счастливого Нового года!

Дверь хлопает за ней.

В комнате остается гробовая тишина. Родители сверлят меня глазами. Я же смотрю в пол.

– Ну, что за блуд-то, Владимир? – наконец выдыхает мать.

– Да какой блуд? – начинаю, хотя сам даже не знаю, что именно они сейчас думают. Явно ничего хорошего, доброго, светлого.

Мать снимает шляпку, готовится к допросу. Вешает ее на край кровати и окидывает комнату взглядом, способным прожечь дырку в бетонной стене.

– А это что за бардак? – мать выговаривает, и я понимаю, что разговор будет долгим.

Отец молча ставит пакеты на стол. Один из них рвется, из него вываливается банка с компотом, катится по столу, упреком, закатанным под железную крышку.

– Владимир, – мать продолжает, растягивая мое имя так, будто оно яд на языке. – Я не знаю, где ты взял эту девицу, но хочу, чтобы ты понял: мы не для того тебя растили.

«Не для того», думаю я. Стандартная фразочка. А для чего тогда? Для триумфального шествия в рядах коммунистической молодежи? Или для очереди за сахаром в восемь утра?

– И грязь эту ты когда планируешь убрать? – мать указывает на сваленные на полу книжки, скатанное одеяло и пивные крышки, которым я давно собирался найти применение.

Отец наконец подает голос:

– Что ты вообще с собой делаешь? Грязь, девки, пары пропускаешь. А твой двоюродный дядька, между прочим, умер.

– Кто? – искренне не понимаю, о ком речь.

– Кузен мой, Юра, – мрачно отвечает отец, садясь за стол. – Перед самым отъездом узнали.

Дядя Юра. Напрягаю память, но всплывает только неясный образ – высокий, худой, с лицом, будто склеенным из пьяных гримас. Точно, тот самый Юра, который однажды пригласил нас в гости и угостил кипяченой водой, назвав ее «дистиллятом высшего класса».

– Цирроз, – продолжает отец, откидываясь на стуле. – Дожился. И мы с тобой, Владимир, поедем на похороны.

– Зачем? – вырывается у меня прежде, чем я успеваю подумать.

– Затем, – говорит так, будто это очевидно. – Ты будешь представлять семью. Тетя Аня там с ума сходит, надо ее хоть как-то поддержать.

А мать продолжает:

– Ты бы лучше прекратил таскаться с этими сомнительными элементами. Что за Эля такая? Это что, теперь твоя компания?

Мне хочется рассмеяться, но держусь. «Сомнительные элементы» – это да. Это, блин, Элька с ее энциклопедией безумия и Венька с револьвером. Это я сам, стоящий в их тени.

– Ладно. Когда похороны?

– Утром первого, на Смоленском, – отвечает отец, глядя куда-то в сторону.

– Новый год же, – выдыхаю я.

– Поедешь с нами, Володя, не обсуждай. Новый год дома – нормально. Важнее семья.

«Семья». Слово как табурет, которым тебя вырубают по голове. Зря только с Серегой рассорился – думал, с ним посидим у Алика под бой курантов, киношку поглядим, «Жигулей» попьем. А тут вот это все.

В поезде молчим аж восемь часов. Мать только периодически ходит за кипятком. Ленинград встречает нас низким небом, мокрыми пятками тротуаров, обрамленных сраными поребриками, претенциозной «Площадью Восстания». В метро тут креозотом совсем не несет. Отец примолкший, могильная плита. Мать же нежданно тарахтит на повышенных тонах про то, как бы оставшийся в одиночестве Макс не спалил квартиру.

Живем мы в Автово, единственная радость – нарядная станция метро, мини-Эрмитаж прям, все бело-золотистое, тяжелые гроздья люстр, колонны. Но я ко всему этому блеску давно привык. Хоть эскалаторов нет – спешно взбегаю по коротким лестницам, обгоняя родичей.

Идем мимо торговок елками и парочки скорбно уткнувшихся в колени попрошаек. Парадная душная, пешком топаем в квартиру, мать по привычке цепляется за толстые деревянные перила.

А дома все так же. Потолок чуть пониже, чем в богемной обители Веньки, холодные обои в розочках, шубы и дубленки аккуратным ворохом на вешалках. Раздеваюсь, иду на вычищенную кухню, которую Макс таки не спалил.

Макс сидит, опершись на табуретку, такой хмурый, словно готовится вытащить сигарету и закурить. Только ему лет на пять меньше, чем надо для подобных жестов.

– Ну, здорово, мелкий, – говорю, опускаясь напротив.

Макс поднимает на меня глаза, серые, как это утро, и бормочет что-то в ответ. У него уже появился пушок над губой, Макс сидит, горбясь, будто сросся с этим табуретом.

– Ты чего такой? – спрашиваю. – Я думал, ты будешь рад меня видеть.

– Ну увидел, – говорит Макс и снова утыкается взглядом в свои ладони, грязные, как если б только что чинил мотоцикл, которого у него, естественно, никогда не было. И вряд ли будет.

– Да ладно тебе! Ты б знал, в какой компании я сейчас кручусь. Слышал когда-нибудь про акционистов?

– Нет.

– Ну, это такие, которые творят… странные штуки. Вот один из моих приятелей, Венька, недавно в русскую рулетку играл. Прям как в «Охотнике на оленей». Знаешь фильм?

Макс молчит. Сосредоточенно ковыряет ложкой остатки явно вчерашней каши, которая теперь больше напоминает окаменевшее оскорбление.

– Че, совсем киношку не смотришь? – спрашиваю.

– Смотрю, – он говорит так, будто мне нужно платить за каждое слово.

– «Звездные войны» видел?

– Угу.

– И как?

– Нормально.

Я выдыхаю. Вот и поговорили. Переписка, блядь, с закрытым шифром. Подсовывают тебе символы, но объяснить, что они значат, забыли.

– Слушай, Макс, ну что с тобой? Чего такой угрюмый?

Смотрит на меня, словно на стену, которую хочется покрасить или снести.

– А чего мне веселиться? Дома тоска. В школе тоже.

Пытаюсь придумать какую-нибудь фигню, чтобы Макса подбодрить. Рассказываю, как недавно ночью в сквоте мы с Мелахбергом и его дружками обсуждали философию Берроуза под остатки «Жигулевского». Как потом Эля забралась ко мне через окно, как мы смеялись, как потом ругались.

Но Максу это все неинтересно. Он кидает ложку на стол, встает и уходит к себе в комнату, бросив через плечо:

– У тебя свои проблемы, Володь. У меня свои.

И все. Меня оставляют на кухне с холодным чаем и полыми воспоминаниями о брате, который когда-то прыгал со мной в лужи и таскал из магазина вечно рассыпчатую жвачку «Болек и Лелек».

Макс уже не мелкий. Он чужой.

В полночь Ленинград взрывается. За окном гул хлопушек, которые пацаны взрывают прямо в сугробах. В гостиной – стол с тяжелым салатом, плывущим под слоем майонеза, как утопленник в реке, желчным заливным и мандаринами, чья кожура разлетается по скатерти, оставляя пятна.

Поглядываю краем глаза в телевизор, где отживший свое Юрий Николаев пытается убедить зрителей, что все будет