Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Все ржут. Все, кроме Веньки. Он сидит, смотрит на револьвер, зеленея глазами с крупными зрачками, блестящими в тусклом свете, словно у хищника, засевшего в кустах.

– Дай сюда, – тихо говорит, протягивая руку.

– Да ладно тебе, Мелах, – отмахивается Граф. – Ты что, серьезно?

– Это не шутка. – Венька поднимается, что-то в нем надломилось. Голос становится твердым ножом. – Это, блин, моя новая акция.

Граф пожимает плечами, робко протягивает револьвер. Мелахберг смотрит на него с какой-то патологической нежностью.

Через двадцать минут мы уже на заброшенной свалке за нашими «Графскими развалинами». Мороз пробирает до костей. Все вокруг – ландшафт из старых шин, перевернутых холодильников и искореженных, проржавевших железок от автомобилей. В воздухе висит сладковатая вонь разлагающегося пластика.

– Это как Берден, – говорит Венька, перебирая барабан револьвера, будто это волшебная шкатулка. – Помнишь его «Выстрел»?

– Это другое, Вень, – пытаюсь его остановить, но слова мои проваливаются в пустоту. Крис Берден. Хладнокровное лицо и простреленная рука. Тоже, блядь, кислотный ебанат. А Венька мне все же нужен целым и теплым.

Мелахберг меж тем закатывает рукав водолазки, подносит револьвер к виску.

– Первый выстрел – это всегда искусство. Искусство смерти.

Щелк.

Столь стремительно, что не успеваю крикнуть, мол, Берден стрелял себе не в башку, а в предплечье, мимо кости даже. Но Венька, сука, оттолкнув всех «анатомистов», продолжает слишком охотно. Мой желудок сворачивается в узел, как пакет с овощами из гастронома.

Второй выстрел. Щелк.

Венька дико смеется. Глаза его, потемневшие, блестят еще ярче.

– Смерть всегда запаздывает, – медлительно произносит, поднимая револьвер в третий раз.

Щелк.

Все слишком напуганы или, блядь, заворожены этим действом. Даже Граф, хозяин ебаного револьвера.

И тут четвертый должен быть. А тишина. Венька не нажимает на крючок и вдруг обмякает, роняет револьвер, сломанно делает три шага вперед и падает мне на руки. Его лицо белее здешнего снега, губы синеватые, Венька что-то бормочет, будто пытается выговорить слово, которого не существует.

Держу его на коленях, как какая-то вывернутая Пьета. Венька еще живой, смачно блюет в сторону. Даю ему время, затем, достав платок, вытираю рот, отодвигаю его от белесой лужи.

– Все нормально, Вень, все нормально, – шепчу, хотя сам в это не верю.

Граф побежал к себе, вызывать скорую. А у Веньки из глаз ручейками льются слезы, на мгновение чувствую, что внутри меня что-то умирает. Хватаю револьвер, который все еще лежит на земле около нас, открываю барабан.

И вот тогда вижу. На следующем обороте пуля стоит как раз в своей лунке. Еще миллиметр. Еще одно щелк. И это бы не кончилось просто обмороком.

Ветер треплет Венькины рыжеватые волосы. Где-то вдалеке слышно сирену.

Сижу на этой холодной свалке, сжимая в одной руке револьвер, а в другой – Мелахберга, и чувствую, что смерть действительно всегда запаздывает. Но это не делает ее менее настоящей.

Потом оживаю. Вместе с другими «анатомистами» успеваем сбросить револьвер в какой-то ржавый корпус телевизора, наполовину торчащий из сугроба. Запоминаю где, на всякий случай. Потому что такие вещи просто так не забываются. Скорая выруливает на свалку, ревет сиреной, как стая перепуганных птиц.

Врачи выскакивают из машины – два мужика в затертых куртках и женщина с изможденным смугловатым лицом.

– Что с ним? – почти кричит, глядя на Веньку, который висит на мне расплавленной вешалкой.

– Сахар упал, – выдавливаю я. – У него диета строгая.

Женщина кивает, словно поверила, но потом поднимает фонарик, светит Веньке в глаза.

– Расширенные зрачки, – бурчит она. – Что ж вы врете? Накурились или хуже?

Мямлю что-то про переутомление, но ее уже не остановить.

– Давайте на каталку, быстро! – орет коллегам.

Я паинькой следую за ними, потому что оставлять Веньку одного – это как оставить включенный утюг на обоях. Что-то спешно объясняю его перепуганным дружкам.

Дальше воспоминания – мы в больнице. Длинные коридоры, пахнущие хлоркой и чем-то похожим на кислое молоко. Веньку везут в процедурную, а я остаюсь в коридоре, вцепившись в пластик стула.

С детства ненавижу больницы. Или тебя сначала осыпают игрушками, а затем втыкают подленький укол, или просто обзывают трусом и девчонкой.

Проходит вечность. Вечность пахнет дешевыми дезинфицирующими средствами и вареным горохом из столовой напротив.

Наконец Веньку выводят под руки. В сознании, но лицо его такое белое, будто он только что разговаривал с Левиафаном и тот дал ему пощечину.

– Госпитализация нужна вам, Мельников, – говорит Веньке врач.

– Не нужна, я от нее отказываюсь, – отзывается Мелахберг голосом резиновым и противным.

– Вам еще минимум два раза прокапаться нужно…

– Да идите вы в жопу, – перебивает он.

Белохалатники вполголоса возмущаются, но особо не настаивают.

Выписывают что-то на обрывке бумаги, подают ее Веньке, и все.

На улице мороз. Мелахберг идет рядом, шатается. Я хватаю его за руку.

– Ты ебанутый, Вень, – наконец вырывается из меня. – Скажи, ты вообще себя в зеркало видел? Ты там себя как находишь?

Он молчит. Это злит еще больше.

– Нет, правда, ты что, в какой момент решил, мол, бессмертный? – Хватаю его за плечо, разворачиваю лицом к себе. – Ты о чем думал, когда ствол себе к башке поднес? Это не Берден, не хуйня на выставке, это… это…

Слов не хватает. Я отпускаю его.

– А что ты хотел? – тихо спрашивает Венька. Голос хриплый, тонкий, словно это уже не Мелахберг, а его тень. – Ты сам к нам пришел, Володь. Ты со мной. А теперь тебе страшно?

– Да, блядь, страшно! – кричу я.

Ветер обжигает горло.

Венька глядит на меня, и вдруг я понимаю, что он это не специально. Он такой. Пропитанный смертью, как старая газета бензином. И если я сейчас уйду, то он просто возьмет и докрутит барабан до конца.

Поэтому молчу. Мы стоим в сугробах у обочины. Где-то вдалеке слышен трамвай, скрипящие рельсы, огромный металлический кузнечик.

– Пошли домой, – наконец говорю я, отворачиваясь, имея в виду, конечно, дом его, на Патриках.

Венька не отвечает, а следует за мной, тяжелый и хрупкий одновременно.

Глава 11

Мелахберг лежит на продавленном диване в гостиной, под истертой временем лепниной, у меня на коленях. Голова внизу, мысли вверху. Вожу рукой по его рыжеватым растрепанным волосам, ладонь у меня теплая, но тяжелая, налитая, которой хотел отвесить ему оплеуху. Да вот Венька, зайдя в квартиру, почти сразу свалился тут. Сгиб локтя его перемотан после капельницы, вены, видать, снова как у торчка. Сердце мое сжимается.

Думаю, что надо завязывать. С акционистами, с Элей, с этим кислым цирком, который они называют искусством. Лица, стертые веществами, револьверы в карманах, пустые бутылки, пустые глаза. Все это кажется мне вдруг таким тряпичным, жалким, порванный «Левиафан» в библиотеке.

Но потом вспоминаю про весну, про Элину гребаную акцию. Про фасад Мавзолея, который она хочет облить святой водой. Вспоминаю, как глазела грязно на меня, будто уже фотографирую, будто мой «Зенит» – это продолжение моей руки, моего глаза, моего мозга.

Не могу бросить ее. Брошу – будет как с Мелахбергом: докрутит барабан, выстрелит, и все. Это не искусство, это игра в русскую рулетку на троих. Один заряжает, другой крутит, а третий снимает.

Мелахберг вдруг всхлипывает. Его рука на мгновение замирает в моих пальцах.

– Что такое, Вень?

Венька сглатывает слезы. Потом говорит, тихо, как в церкви:

– Я ее видел.

– Кого?

– Маму, – шепчет он. Голос ломкий, стекло в мороз.

Ничего не отвечаю.

– Когда я вырубился, – продолжает он. – Она стояла там. На свалке. В своем платье в цветочек. Помнишь, я рассказывал? Белое с синими цветочками. Она это платье на Первомай надевала, в восемьдесят первом. До того как… – Замолкает, хватает воздух ртом, чисто рыбка в аквариуме.

– Что она сказала? – спрашиваю, сам удивляясь своему севшему голосу.

– Ничего, – отвечает. – Просто смотрела. Так смотрела, будто… будто прощала меня за все сразу. За все говно, что я натворил.

Что тут скажешь? В воздухе чудится какая-то спираль, по которой мы катимся, как детская машинка с разряженной батарейкой.

– Ты веришь в это? – глядя на потолок, где желтеют пухлые реечки.