Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Эля, с ее вечным бардаком в голове и под матрасом, с дымом вместо мыслей и фразами, которые режут тупыми ножницами по дешевому целлофану.

Даю Веньке передышку и направляюсь в Элин сквот. Спускаюсь по четырем ступенькам лестницы, каждая из них хрустит вишневыми косточками. Дверь открывает сама Эля, босая, в растянутой черной футболке.

– Ассемблер! – кричит, вытягивая «е», как в плохой опере. – Заходи, садись, рассказывай.

Я начинаю издалека, словно невзначай, про Веньку, про Танюшу, про их планы. Эля слушает, прищурившись.

– А ты чего хочешь? – перебивает.

– Я… – и осекаюсь.

Эля смеется, этот ее смех цепочкой из стеклянных бусин рассыпается по всей комнате.

– Да ради бога. У нас тут коммуна, все свободны. Хочешь – иди.

Машет рукой, как будто отгоняет комара. Не прихлопнет ведь.

– Серьезно? – недоверчиво спрашиваю.

– Ассемблер, ты, кажется, не понял: у нас тут не цирк с моралистами. Делай что хочешь. Но, знаешь, Мелахберг этот… Не, он же, на хуй, сам из цирковой программы. Уверен, что желаешь участвовать в его клоунаде?

– А если ты? – вдруг вырывается у меня.

Эля медлит, потом поднимается, берет сигарету с подоконника и зажигает.

– Я бы с ним не пошла. Слишком уж люблю сольные номера, – усмехается она, затягиваясь. – Но ты иди. И потом расскажешь. Только красиво, в твоем стиле.

И все. Она выпускает дым, а я стою, чувствуя, как пол под ногами будто уходит куда-то вниз, в шахту метро, где рельсы поют песню о том, как мы все идем на свет, а доходим до туннелей.

И вот день икс. Заявляюсь в своих лучших, незастиранных трусах. Сверху – брюки с острыми стрелками, рубашка, выглаженный пиджак. В спальне у Мелахберга царят фарфор и хаос. Коты – везде. На тумбочках, подоконниках, даже на спинке кровати. У одного в лапках гармошка, у другого банджо, третий держит в зубах рыбину с золотыми чешуйками. Все они глазеют, и это хуже, чем если бы смотрели люди.

Сажусь на край расстеленной постели, подтягивая колени к груди. Танюша миловидна. Уже голая, длинные каштановые локоны пушатся у чуть полноватой талии. Зато грудь отменная, размер этак третий, розоватые острые соски. Рембрандт. Или кто там написал «Венеру».

– Привет, – мягко говорит мне.

Танюша эта столь молчалива и податлива… Покуда и на мне ничего, кроме смущения, которое мокро обволакивает, ласкаю ее робко, провожу по складкам ее тела. Танюша голая, да, но уверенно голая, будто это ее образ жизни, а не временная необходимость. Перебирает свои волосы пальцами и морщит личико, может, ищет в памяти хоть одну причину, почему она здесь, среди нас. Мелахберг напротив, лежит на спине, руки раскинуты. На его поясе – тонкий след от ремня, разрезанный закат. Худощавый, цвета кожано-бежевого, волосы на груди коричневатые. Впалый живот, средней длины член под жестким пушком. Уголок губ чуть приподнят, словно Веньке все это смешно.

Он смотрит, как Танюша валит меня на постель, принимаясь чувственно отсасывать, встает и пристраивается сзади, к ее заду, начинает неспешно двигаться. Танюше, похоже, в кайф. Сосет она хорошо, я почти скулю. Комкаю и без того мятое голубое одеяло. Безумие.

Кончаю на удивление быстро, целую Танюшу в лоб, брезгую в губы. Об Эле – ни единой мысли. Лишь стыд за то, что Мелахберг возится сзади с полуфальшиво стонущей Танюшей на полторы минуты дольше.

– И что дальше? – спрашивает выдохшаяся, взмокшая Танюша, поднимая глаза на нас обоих. В ее голосе тоска, будто только что осознала, что ее жизнь – мыльная опера, а сценаристы забыли написать кульминацию.

Молчу. Не знаю, что сказать.

– Дальше… ванная, – отвечает за меня Мелахберг, лениво кивая в сторону коридора.

Танюша встает. Ее движения быстрые, нервные. Исчезает за дверью, хлопает замок. Слышится отдаленно звук воды, но я уверен, Танюша не моется, а просто пытается стереть этот вечер с себя.

– Ты чего такой загнанный? – спрашивает Венька, переворачиваясь на бок. Он ложится ближе, голый, прям античной статуей, но вместо мрамора – живое тепло.

– Не знаю, – выдыхаю я. Взгляд упирается в фарфорового кота с золотым бантом. Кот этот теперь знает обо мне больше, чем я сам.

– Володь, – продолжает Венька, обнимая меня за плечи, – ты красивый, когда переживаешь. Как будто внутри тебя все горит, а снаружи – только дымок.

Хмыкаю. Странный комплимент, но он звучит честно.

– Тебя это не напрягает? – спрашиваю, указывая взглядом на ванную.

– Ты о ней? – Венька смеется, но мягко, как будто боится спугнуть мое смущение. – Она просто пассажир. А мы с тобой – поезд.

Не могу не улыбнуться. Его слова звучат абсурдно, однако в них есть что-то. Не знаю, поезд ли я, но вся ситуация давит на меня могильной плитой.

– Все ведь нормально, Володь, – говорит, уткнувшись носом мне в шею. – Все это просто эксперимент, понимаешь? Не переживай так.

Дышу сперто. Не понимаю, как ответить. Но слова Веньки реально успокаивают. Танюша скоро вернется, и мы объяснимся. Через два дня я уже в другом измерении. Сижу на полу на каком-то квартирнике «Анатомической трансцендентности». Квартирка… Ну, неплоха. Все выглядит максимально современно для Москвы: выбеленные до рези стены, зеркала в тяжелых черных рамах, кожаные диваны скрипят призрачными шептунами из моих джинсов. На полу вперемешку нарезки ковров и журналы: «Огонек», «Юность» и даже один «Пентхаус».

Венька сияет, как электрический чайник. На нем черная водолазка, настолько облегающая, что прям обнимает его стройный, полурельефный силуэт. На носу – фирменные круглые очки с чернявыми полупрозрачными стеклышками, в этой выбеленной компании Мелахберг выглядит вождем психоделического клана. Кто-то включает Talking Heads, а мы, обкуренные, ржем так, будто мир – это одна большая шутка и мы – ее главные герои.

Смотрю на Мелахберга и думаю: «Черт, он гений». Его пальцы дрожат в такт музыке, губы шевелятся, как в немой молитве духу Арто, а лицо – лицо художника, который живет в этой секунде и больше нигде.

– Ты мне скажи, – спрашиваю, когда он присаживается рядом. – Почему «Мелахберг»? Ты ж вроде по паспорту – Мельников.

Венька долго изучает меня тягучей зеленью глаз поверх очков, проверяет, стою ли я этого вопроса. Потом вдруг начинает смеяться.

– Ты хочешь знать мою тайну, Володь?

– Да хоть три тайны.

Снимает очки, откидывает голову назад и говорит, растягивая слова, будто произносит заклинание:

– Мелах… с иврита – соль. А берг – гора. Соляная гора. Символично, да?

– Ты сам-то откуда? – спрашиваю, пытаясь ухватить нить.

– Да отсюда. Москвич. Просто… – пожимает плечами. – Меня иногда беспокоит еврейский вопрос. «Дело врачей», все дела…

Я выдыхаю. А затем мы оба начинаем хохотать, и все внутри меня крутится быстрее. Голова легкая, как воздушный шар. Венька снова надевает очки, и ловлю себя на мысли, что он какой-то другой, не отсюда, не из этого времени.

Вокруг кто-то обсуждает, как на новой выставке в ЦДХ один из художников устроил перформанс, просто стоя на одной ноге целый час. Мелахберг поднимается, разливает по рюмкам водку, которую принесли от очередного таксиста.

– За соль, Володь, – говорит, улыбаясь. – И за горы, которых у нас в Москве нет.

Мы чокаемся, а за окном начинается тягучий крупный снег.

Хозяина нашей квартирки зовут Савва, хотя все в тусовке кличут его просто Граф. Он в кожаном жилете поверх белой майки, которая, вернее, когда-то была белой, а теперь наполовину заварена серым и желтым. Цепь на шее тяжелая, собачий поводок, и взгляд человека, который уже решил, что жизнь – это дрянь, но из этой дряни можно выжать еще пару нескучных моментов.

Сидим на полу в его гостиной, обложившись пепельницами, стаканами и остатками каких-то бутербродов с докторской, когда Граф вдруг рывком открывает ящик в комоде и вытаскивает оттуда, блядь, револьвер. Старая советская модель, наган, потертый, но все еще с уродливым блеском.

– Во, наследство от папани. – Граф усмехается. – Он в ментовке служил, все списал перед пенсией.

Смотрю на эту железяку, и мне сразу становится не по себе. Черт знает, что в голове у этих людей.

– Русская рулетка, – вдруг произносит Граф, щелкая барабаном. Голос у него почти