Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Сижу, смотрю на эту комнату, на эти облезшие стены, на Серегу, который тарабанит пальцами по колену. Все это словно не мое, я персонаж в телике, а пульт в руках у какого-то урода. Режиссер, сценарист, монтажер – все они сдохли или ушли бухать. А фильм все идет.

В мозгу фонит «Миллион алых роз». Эта песня – мой ночной кошмар. Почему она звучит везде? В магазине. В автобусе. В голове у моей матери. «А под окном, чуть дыша, бедный художник стоит» – да ладно? Художники, которых я знаю, ждут только, когда водка у таксистов подешевеет или кто-то клюнет на их акцию.

– О чем размышляешь? – спрашивает Серега.

– О картошке, – отвечаю.

– Что?

– О том, что жизнь – это мешок с картошкой.

Серега на секунду замирает, морщит лоб. Потом кивает.

– Брат, ты гений.

Но я не гений. Я – картошка. Средняя. Ни вареная, ни сырая. Просто валяюсь в мешке между другими, жду, пока сгнию или меня сожрут.

Серега заходится смехом. Я – нет. Вспоминаю, как отец однажды сказал: «Володя, ты слишком много думаешь. Надо меньше думать и больше делать».

Так-то он прав. Делать. Но что? Рисовать? Как Эля? Орать лозунги в переходах? Или, может, как Мелахберг, глотать таблетки и верить, что вселенная ответит? Вселенная ничего не отвечает. Молчит – батарейки успели перегореть.

Серега снова начинает про свою зазнобу, которая «ноги от ушей, а мозгов – только на старший курс». Поддакиваю, но ничего не слышу. Ухожу в себя, как в старую коробку с пылью.

Знаете, этот момент, когда герой стоит на мосту и смотрит вниз, на воду. Думает прыгнуть. А потом заходит кто-то сзади и, подобающе подбоченясь, такой: «Не прыгай!» Или наоборот: «Прыгай, чего завис!» А вот если бы я прыгнул? В реку. В текст. В Элю. В самого себя.

Что дальше?

«Будет апрель, вы уверены? – Да, я уверен…» А это кто поет? Могу поклясться, что тоже слышал у матери.

Серега чешет нос. Задает новый вопрос, которого я вновь не слышу. Полуслепо изучаю его крепкие пальцы, пожженные паяльником, и думаю: а может, все-таки зря я тогда рассыпал «магический сахар» по полу?

Спина к стене, колени к груди, в руке недопитая бутылка портвейна. Про себя, незаметно, завожу разговор с внутренним Володей, Володей-2, который то умнее, то тупее меня, но всегда где-то рядом. Мозг – комнатный дуршлаг, все утро лил дождь, а теперь вот сушится, висит себе на кухне и тихо плачет.

«Зачем ты живешь, Володя?» – спрашивает Володя-2, а я тяну глоток и мрачно смотрю в стену. Там пятно, похожее на карту Африки. Или Австралии. Африка – это вот Эля, большой пыльный красный континент, где за любой куст норовит спрятаться лев и втихомолку цапнуть тебя зубами за жопу. А я что? Австралия, где только кенгуру да змеи. Прыгаю, уворачиваюсь, а все равно укусят.

– Зачем я живу? – шепчу под нос по-чеховски. – А зачем пыль живет? Или эти ваши комары?

Пыль – это ведь все, что остается от нас. Мы живем, дышим, влюбляемся, ссоримся, рожаем детей, и вот уже весь мир покрыт тонким слоем человеческой пыли. Космос чихнул, и наше поколение – все, нету. А комары? Комары живут, чтобы их хлопнули. Быстро, мерзко, но незабываемо. Как у Boney M.

«А общество зачем?» – снова лезет Володя-2. Вот любит он, сука, эти вечные занудные вопросы.

– Общество, блин… – качаю головой. – Это, наверное, кассета для неискушенных. С одной стороны, Modern Talking, с другой – песни Пахмутовой.

Все шипит, хрипит, а перемотать некому. Только пожизненно слушай этот шлак.

Вскочил, прошелся по комнате, ногами пнул хлам. Старая радиола жалобно заскрипела. Пыль взметнулась. Вот она – вездесущая. И ее никто не хлопнет, даже не подумайте, что хлопнет. Она сама тебя похоронит.

«Живи, Володька, – снова бубнит мой внутренний оппонент. – Это твой театр, а жизнь – сцена».

– Да уж, театр абсурда, – хмыкаю. – Где режиссер напился, актеры бунтуют, а зрители, кретины, все равно хлопают.

Нежданно ловлю себя на мысли, что Серега уже минут пять молчит, глядит на идиота, что спорит сам с собой, таскает бутылку портвейна по комнате и называет себя театром. Смотрю на окно, а за ним вечер. Желтый, мертвенный, играет «Наутилус». Из бумажных динамиков – «Шар цвета хаки».

«Ты полагаешь, что никому не нужен, а, Володь? Зря, ты просто мечешься, спринтер, – продолжает добивать Володя-2. – А все эти сквоты, бронзовые кишки, Эли с их перформансами – это тоже театр. Жестокости. Арто».

– Ага, зато какие у жестокости формы, – сквозь зубы, но даже этому внутреннему ублюдку отвечаю с достоинством. – Неправ ты. Пока человек двигается, он жестокость отбрасывает. Как тень.

И кажется, я сейчас выиграл этот спор. Или проиграл. А может, это одно и то же.

На следующий день Натали зовет прогуляться после пар. Впервые, так и не постигнув азов флирта. Москва в декабре – не просто пронизывающий сквозняк. Вся страна решила стать одним большим протухшим холодильником. Воздух – стеклянный, ломкий. Дышишь и чувствуешь, как легкие покрываются коркой инея. Над головой – грязные кучевые облака, по бокам – громоздкие фасады, на тротуарах – коричневый лед с прожилками реагента. Улицы шипят под колесами икарусов раскаленной сковородкой, на которую случайно уронили воду.

Натали идет под боком, кутается в свое дурацкое белое пальто, которое сразу делает ее похожей на маршала советской армии в парадной шинели. Шарф у нее толстый, красный, из тех, что вязали бабушки, не зная, что мода уже ушла куда-то в сторону дутых пальто. На ногах – блестящие сапожки, их подметки предательски скользят на каждой плитке. На голове шапка с отвратительным помпоном – подарок мамы, Натали ее ненавидит, а носит.

– Ты хоть понимаешь, Володя, что творишь? – говорит она, прикусывая губу.

Делаю вид, что не слышу. Задираю воротник куртки и шаркаю ботинками по снегу. У меня, к слову, куртка тоже не подарок – черная кожзаменка с дешевой меховой подстежкой, воняющая бензином, зато с молнией, которую я сам починил.

– Ты пропустил уже три пары. Три. Лабораторные! – продолжает Натали, подбирая кисельный шарф, тот сполз на плечо. – Тебя отчислят. Я серьезно.

Я смеюсь. Отчислят. Они давно уже хотят это сделать. Не могут. Мало ли, вдруг стану известным, буду выступать по Первому. «Выпускник Бауманки, знаменитый программист, художник, фотограф, человек, который научился считать числа Фибоначчи на гитаре».

– Слушай, Наташ, ну правда, чего ты? – говорю, пока мы пересекаем Сретенку, уклоняясь от махины ЗИЛа, который ползет прямо по тротуару. – У меня все под контролем.

Она останавливается. Глаза щурятся. Брови выгибаются мостками через Москва-реку.

– Под контролем? – переспрашивает. – Ты пропадаешь с какой-то девчонкой… У которой же явно… ну… не все в порядке.

– У нее все отлично. Просто она… творческая.

Натали сглатывает и идет дальше. Мы сворачиваем в переулок, где окна подсвечены тусклыми огнями гирлянд, а витрины магазинов завешаны ватой и фольгой.

– А этот твой друг? Как его? – Ее голос звучит тревогой в метро: «Осторожно, двери закрываются». И я, как пассажир, всегда запаздываю заскочить в вагон.

– Мелахберг? Ну… – хмыкаю. – Он просто ищет себя. Венька рисует, Эля рисует. У нее, знаешь, талант. Настоящий. Она как…

Рассказывать про то, как Элька приковала себя к Ильичу? Про туалетные приключения с Мелахбергом? Это будет слишком. Даже для Натали.

– Как кто?

– Как если бы Тинторетто и Шемякин решили вместе работать, а у них бы были только гуашь и холст из старой простыни.

Натали качает головой. Медный локон выбивается из-под шапки и блестит на выглянувшем зимнем солнце кинолентой. Мимо мелькают витрины с глянцевыми манекенами. В их застывших позах есть что-то инородно-человеческое, и мне становится не по себе.

– Ты понимаешь, Володя, что ты скатился в какой-то… в какой-то андеграунд. Это даже не богема. Это…

– Культурный слой, – перебиваю я.

Фыркает.

– Это ты так называешь?

Смеюсь. Нервно, но громко.

– Наташ, ты бы видела, как мы фестивалили на прошлой неделе. Там такой драйв был. С Мелахбергом в «Горбушке», с Элей в «Метрополе»…