Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Эля ржет, а я краем глаза слежу за Ксенькой. Та поднимается со стула, что-то бросает своему кавалеру и идет в сторону туалета.

– Эль, подожди. Щас вернусь, – говорю, вставая.

Она машет рукой, не задавая вопросов, и продолжает болтать с Каринкой, пуще прежнего залакировавшей свою челку.

Ксенька исчезает за дверью с соответствующей вывеской для справления нужды. Жду пару секунд, чтобы не выглядеть подозрительным, а потом следую за ней.

Туалет в «Метрополе» – тоже как мини-версия дворца. Мраморные стены, зеркала в золоченых рамах, такие чистые, что видишь каждую пору на лице.

Вскоре выхожу из кабинки и ловлю на себе Ксенькин взгляд.

Стоит у раковины, поправляет прическу, словно не замечает меня. Останавливаюсь позади, ищу, с чего бы начать.

– Привет, – говорю тихо.

Она глядит на меня через зеркало, морщится, будто перед ней таракан.

– Ты? – все же разворачивается, скрестив руки на груди. – Каким же образом? Чего тебе?

– Просто… увидел тебя. Давно не виделись, Ксень…

– Не смей меня так называть! – Ее голос режет, как стекло. – Мы с тобой давно ничего общего не имеем.

– Ну зачем ты так? Мы же нормально…

– Нормально? Ты называешь это «нормально»? Ты же вляпался в самую грязь. – Делает шаг ближе, сжимает пальцы в кулак. – Ты теперь дружишь с этими… с этим психом, про него в газете писали, который кровью рисует. Я его узнала, все видела. Да ты в этой компании сам как из корыта жрешь.

– Фил-то тут вообще при чем? – начинаю, но она перебивает, заведенная.

– Все при чем. Ты выбрал свое место, и оно в грязи. Так что не смей больше ко мне подходить. Видеть тебя не хочу!

Ее слова – как плевок в лицо. Пытаюсь что-то сказать, но не нахожу слов. Она разворачивается и уходит, стуча каблуками по мрамору.

Выхожу следом через минуту, тяжело дыша, словно пробежал кросс. У Ксенькиного столика отдаленно слышен приглушенный спор с кавалером. Тот что-то ей говорит, она отмахивается. Потом кавалер встает, забирает сигареты и устремляется на улицу.

Вновь спешно извиняюсь перед Элей, иду на крыльцо, зажигаю сигарету. Кавалер выразительно изучает меня.

– Ты с Ксюшей знаком, да? – спрашивает, не глядя в глаза.

– Ну… когда-то был.

Выпускает струю дыма, усмехается.

– Зря ты с ней заговорил. У нее сейчас время такое – злое.

– Это еще почему? – Жгучее недоумение поднимается внутри, но все равно спрашиваю.

Кавалер смотрит куда-то вдаль.

– У нее год назад племянник умер. Мелкий совсем, три годика. Брат с женой куда-то отвлеклись, тот упал с лестницы. Она его на руках держала, пока скорая ехала. И все.

Я молчу. Ксенька все рассказала ему, а мне лишь метала порванные бусики в лицо. Прелестно.

– Вот и понесло ее, – продолжает кавалер. – Сначала в тоску, а теперь всех ненавидит. И тебя, и меня, и кого угодно. Только вид сделать пытается, что все под контролем.

– Мне никто об этом не говорил. – Голос звучит слабее, чем хотел бы.

Кавалер бросает сигарету, тушит ее каблуком.

– Ну, теперь знаешь. И если умный, держись подальше. У нее яд на всех найдется.

Разворачивается и заходит обратно. Я остаюсь на крыльце, чувствую, как холод московского вечера вползает под пиджак. «Племянник…» Голова гудит от злости, жалости и того, как все вдруг перевернулось.

Возвращаюсь за стол, полчаса накидываюсь водкой, ржу от любой байки товарищей-акционистов, страстно целуюсь с Элей временами. Вскоре я уже с приличным наклоном. Водка течет по венам, как раскаленный мазут, в мозгу пульсирует: «Вот сука! Вот ведь сука!» Ксенька с ее обвинениями, с ее мертвым взглядом, все это прям разрывает изнутри, не дает насладиться праздником и халявной икрой на белом хлебе. Хватаю свою полуполную стопку и одним махом осушаю.

– Ну и стерва, а! – вырывается громче, чем надо.

Сенька-лабух, который в этот момент поправляет галстук и готовится играть на своем пианино, вздрагивает. Эля хмыкает, поднимает бровь.

– Это еще про кого? – спрашивает с ленивым интересом.

– Про Ксеньку эту, про кого ж еще, – бросаю я. – Высокомерная блядь, за которой в сортир ходил. Бывшая моя. Все ей не так, все ей мерзко. Сама ведь дерьма не меньше нашего поела, а глядит сверху вниз, как графиня.

Эля смотрит на меня, отпивает из своей рюмки.

– Ну, так-то да, – говорит с насмешкой. – У нее, насколько видела, вся морда кирпичом.

Я тоже пьяно усмехаюсь.

– Думает, что я какой-то лимитчик тупорылый. Да пусть катится! Нашла себе очередного, и пусть мучает.

Эля кивает, медленно налегает на закуску из фигурно нарезанных огурцов.

Тем временем Сенька наконец устраивается за фортепиано. Клавиши отзываются приглушенно, а потом по залу плывут первые ноты «Эти глаза напротив».

– О-о-о, пошла романтика, – тянет Эля, опустив голову на руку.

А я вдруг смотрю на нее, как завороженный. Свет от люстр падает на Элино лицо, подчеркивая скулы, чуть растрепанные, уложенные в этот раз и завитые русые волосы. Эля рассматривает донышко бокала, но я-то гляжу на нее. Пульсируют мелодия и слова: «Эти глаза напротив – калейдоскоп огней».

Сенька тянет слова, голос у него почти под стать Ободзинскому. Водка делает свое дело, я окончательно ухожу в романтический угар.

– Эль, танцевать будешь? – спрашиваю, почти вставая.

Она с привычной ленцой качает головой.

– Нет уж, спасибо. Никогда не умела.

Хмурюсь, но тут Эля вдруг резко тянется ко мне, хватает за ворот пиджака и прижимается губами. Поцелуй мокрый, горячий, будто сейчас от ее губ во мне что-то вспыхнет и поглотит ко всем чертям.

– Это в подарок, – шепчет, отстранившись. Босховские грязные глаза блестят так, что я готов снова влить ей в душу половину своей.

За фортепиано Сенька тянет: «Только не подведи, только не отведи глаз…» И, черт побери, он прав.

Сидим в «Метрополе» аж до одиннадцати вечера. Угар уже чисто мещанский, в который Эля с компанией врываются, будто ждали этого момента всю жизнь. Фил поднимается на стул, орет:

– Не выходи из комнаты, не совершай ошибку! Между прочим, все мы дрочим!

Это вроде Бродский. Дальше и вовсе начинается симфония анархии. Фил, под градусом, лезет на стол, размахивает руками, как распорядитель на похоронах, – расстегнутая белая рубаха с винными пятнами хлопает, прям флагом. К нему, конечно, подключается Эля, громко заявляет:

– Слава истинному искусству, долой вашу серость!

Игорек же, высокий и долговязый, надевает на голову пустое ведерко для льда и, будто античный оратор, вещает что-то про «величие духа против системы».

Смешно, если бы не так страшно. Соседние столики уже оборачиваются, кто-то аплодирует, кто-то кричит: «Заканчивайте!» Ну а охрана начинает подкрадываться, как коты к рыбному прилавку.

И тут Сенька в последний момент берет инициативу. Встает, хлопает в ладоши и зычно так:

– Тихо, ребята, тихо! Давайте без перформансов, а? Здесь все-таки ресторан, не клуб «Парадайз»!

Фил что-то бурчит под нос, Эля нехотя и пьяно стаскивает ведро с Игорька, садятся обратно. Сенька уже машет охраннику, будто все под контролем, мол, не переживайте.

– Давайте помолчим, а? – умоляет он нас. – Помолчим. Это же круче, чем любой ваш лозунг!

Но мы все равно чокаемся звучно, за Элино здоровье, и выпиваем. Потом полушепотом обсуждаем, как «эти фашисты не понимают искусства истинного».

Я в этот момент кручу стопку с водкой, смотрю на растрепанного и раскрасневшегося Сеньку. Улыбается, но взгляд напряженный, струна гитары, которую вот-вот порвут. Как будто доволен тем, что спас вечер, но и злится, что пришлось спасать.

– Тебя когда-нибудь за такую фигню из ресторана не угрожали выгнать? – тихо спрашиваю его.

– Ну, пару раз почти увольняли, – отвечает и снова смотрит на наш стол, думает, видно, как собрать этот балаган по кускам, пока ничего не разбилось.

Смеюсь непонятно чему. Эля, прекрасная Эля, в цветастом своем платьишке, подожгла даже цивильный «Метрополь». В этом вся Эля, блин. Ксенька с ее трагедией почти сразу забывается. Встаю, обнимаю Элю со спины и носом зарываюсь в чистые, пахнущие какими-то лесными орехами волосы. Прятаться поздно – с днем рождения тебя, дорогая.

Глава 9

Знаете, что я понял? Моя жизнь – мешок с картошкой. Ты его таскаешь, таскаешь. А потом вдруг замечаешь, что