Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Тогда Серега еще зачерпнул из банки варенья, положил мне в стакан с чаем, и меня почти накрыло. Захотелось поехать в эту их деревню, где под утро орут петухи, где мать зовет завтракать на оплетенную виноградником веранду, где сибирский кот трется об ноги и делает вид, что он – центр вселенной.

Но все это – не мое. Мое – лишь крошки на столе, чай из старой заварки и пустота в кое-как обогретой комнате.

А в среду поздним вечером идем с Мелахбергом на концерт «Поп-механики» в «Горбушке». Снег, с удвоенной силой, не просто сыплется, а фигачит, занося Москву насмерть. Венька в черных очках в роговой оправе, хотя солнце давно умерло, как и понятие тепла. В лаконичном, но до жути вызывающем наряде: строгая коричневая водолазка, кожаная жилетка с цепочками и брюки, которые чуть ли не светятся, словно украдены у космонавта. На голове – башня вроде мокрого чуба, кажется, что Веньку из унитаза недавно вынули, а ему плевать.

В холле «Горбушки» нас встречает обычный хаос: кто-то спорит на проходной, кто-то торгует самиздатовскими пластинками с рук, кто-то уже бухой лежит на лестнице. Мелахберг странно возбужден, глаза его блестят вязкой тиной, постоянно улыбается своим неведомым мыслям узкими шершавыми губами, будто знает, чем все закончится.

И вот концерт. Патлатый, волоокий Курехин играет так, что уши закладывает. Саксофоны орут, барабаны делают все, чтобы у тебя сердце подскочило до самого горла. Мелькают тени музыкантов, свет прожекторов режет глаза. На сцене – полное безумие, смесь театра и балагана: то ли цирк, то ли чертова мистерия. На «Донне Анне» чуть не уверовал в Сатану.

С Венькой застываем в толпе, он – статуя из чистого самообладания, я – потерянный студент, которому выдали билет в ад с короткими и малопонятными комментариями.

В перерыве Мелахберг хватает меня за руку и утаскивает в туалет. Там тесно, несет мочой и куревом, свет мигнет разок – и пропадет. Венька пододвигает руку поближе.

– Вень, ты че? – офигеваю, смотрю на его ладонь, будто та может меня сожрать.

Я колеблюсь. Холод в животе. Все внутри кричит: «Нет!»

– Лады, только чуть-чуть.

Венька смеется, знал ведь, чем все закончится. Протягивает мне одну пилюлю. Глотаю, ощущаю, как она скользит по языку и горлу. Сначала ничего. Потом, спустя пару минут, – удар в грудь. Музыка за стеной становится плотной, ее аж можно потрогать, свет вокруг начинает дышать. Мелахберг смотрит на меня, ухмыляется, и я понимаю, что он уже где-то далеко.

Возвращаемся в зал, но я уже не тот. Все расплывается, как плохая VHS-кассета. Курехин на сцене – то дьявол, то пророк, то шут. Венька смеется рядом со мной, его смех рвется наружу, как дым из трубы. А я смотрю на все это и чувствую себя в каком-то сне, который уже никогда не закончится.

После концерта мы с Венькой вываливаемся на улицу, словно выброшенные из гигантского динамика. Ночь холодная, но в теле еще шумит остаток волнения и жара от музыки Курехина. Венька вновь смеется, утирая лоб рукавом плаща, глаза у него блестят, знают какой-то секрет.

– Ну что, как тебе, Володь? – интересуется, приваливаясь к кирпичной стене за углом «Горбушки».

– Да так себе… – отвечаю. Мелодии все еще гудят в груди, словно замедленная запись собственного сердца.

А Мелахберг вдруг тянет меня за плечи и обнимает, как-то неловко, но в то же время плотно, всем своим телом. И я обнимаю в ответ, чувствую, как пахнет его плащ – табак, портвейн и незнакомый одеколон. Венька шепчет в ухо:

– Ты, Володь, молодец. Хоть и тормоз жуткий.

Реагирую усмешкой…

– Володька, у тебя взгляд сейчас как у Ленни из «Мышей и людей». Наивный такой до жути, – говорит.

– Заткнись, – отвечаю, но не зло, мы оба хохочем.

А утро сносит меня с ног. Голова гудит, в груди пусто, там кто-то выключил свет и ушел, хлопнув дверью. Лежу в постели, глядя на потрескавшуюся побелку потолка. Серега пока пыхтит на кухне, гремит там кастрюлями и сковородками, может, матерится себе под нос.

– Что, твой Мелахберг опять тебя споил? – спрашивает, когда заходит с тарелкой яичницы нам на двоих. – Тьфу ты, пьешь уже как грузовик без тормозов.

– Не твое дело, – натягиваю одеяло на голову.

Стук в дверь. Лаврик-Вишес, вынырнувший из своей комнаты, кричит как на параде:

– Володь, там тебя! Опять твоя телка звонит!

Плетусь к телефону в коридоре.

– Алло, есть там кто? – бурчу в трубку.

– Ассемблер, привет! – Эля. Голос у нее торжественный, будто выиграла в лотерею. – Ты как там, живой?

– Ну, если это можно назвать жизнью, то да.

– Ну, хорошо. Короче, у нас сегодня туса в восемь, по поводу моего двадцатидвухлетия, хах. Уже всех собрала. В «Метрополе», прикинь, Сенька такое провернул… Только слушай, оденься нормально, лады? А то опять в своем затрапезе явишься.

– Элька, не знал. Поздравляю тебя… А что значит «нормально»?

– Как будто идешь на вечеринку в «Метрополь». И знаешь, не надевай свои совковые боты. И цветов никаких не надо. Все равно сдохнут.

– Ладно, постараюсь. – Голос чуть сипит.

– Вот и умница. Все, до вечера.

Она вешает трубку, а я еще несколько секунд стою, глядя на телефон, как идиот.

За спиной подслушающий Лаврик хмыкает:

– Ну че, пошел гладить пиджак? Или просто намотаешь портянки и будешь своим ленинградским очарованием брать?

– Иди ты в задницу, – бросаю и возвращаюсь в комнату, чувствуя, как медленно пробивается легкая дрожь предвкушения. И правда, надо погладить лучший пиджак и синюю водолазку, как бы не под стать Мелахбергу.

В восемь Сенька наш, лабух центровой, в костюме-тройке, причесанный гладко, как Джонни Кэш, провожает нашу компанию из «Иксантропии» в полупустой зал «Метрополя». Огромные люстры, зеркала, все блестит. За столами почти никого – как будто тут властвуем только мы, и Сенька специально так устроил.

– Поздравляю, дорогая! – говорит он Эле, наряженной в самодельное пестрое платье с огромной юбкой и открытой спиной, бело-оранжево-красно-синее, из крепдешина. Волосы в кои-то веки вымыла, зачесала. – Сегодня ты княжна московская. Чего изволите? У нас тут осталось после швейцарского посла немного икры, паштета и этих… эклеров.

– Швейцарского? – Эля хохочет. – А ты, случаем, Ленина в одном из эклеров не спрятал?

Сенька улыбается.

– Ленина – нет. Но для вас есть то, что мы обычно на второй день доедаем.

Скатерти крахмальные, белоснежные, стулья с тяжелыми спинками. Мы с Элей падаем друг к дружке, кто-то достает из-под полы бутылку водки, и праздник начинается.

Сенька в перерыве угощает нас паштетом, а Игорек разливает вино в фужеры, такие тонкие, что боишься раздавить их пальцами.

– А тут у вас даже не проверяют? – спрашиваю у Сеньки.

– Проверяют, – отмахивается он. – Но я сказал, что это от министерства.

Все смеются. Все сижу бочком к Эле, а она мне шепчет на ухо:

– Видишь, Ассемблер, не зря же я с ним дружу? Настоящий союз искусства и профанации.

Поворачиваюсь к ней, и, прежде чем успеваю что-то ответить, Эля уже целует меня. Алкоголь, ее дешевые душные духи, вкус шоколадного эклера – все это перемешивается в голове так, что забываю, где мы. Улетаю под флером ароматов и терпких касаний.

Но взгляд мой случайно скашивается, когда я почти оторвался от Элиных губ, в зеркале напротив замечаю знакомую фигурку. Черные волосы, обрезанные строго под линейку, элегантный костюмчик в тонкую полоску серого цвета, сидящий как влитой. Ксенька.

Замираю. Эля начинает говорить что-то про фаллические люстры, а я не слышу. Ксенька сидит за столиком с каким-то кавалером – у того волосня зачесана назад, костюм, наверное, за сто рублей. Она наклоняется к нему, что-то говорит, потом сдержанно смеется, как раньше, когда так же строго смотрела на меня.

Ксенька, моя когда-то Ксенька, с детства знала, что «мы тут за главных». Сначала это не мешало: тащил ее в кино, читал ей вслух Евтушенко, а она смеялась и говорила, что я ее бедный романтик. Потом все рухнуло. Внезапно. Ушла же, не объяснив. Только что-то про «слишком сложное» и «все равно ты ничего не поймешь».

– Ты чего? – спрашивает Эля, заметив, как я застыл.