Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

– А ты что?

– Я? Поцеловала в щеку, чтоб отстал. Потом уже спать не могла, все думала, как бы он снова не пришел.

Оба нервно хохочем. Не, ревновать глупо. Элька играет. Всегда играла, кажется мне.

– А остальное время?

– Остальное? Бытовуха. Эти бабоньки меня сперва за свою приняли, потом сказали, что я слишком много читаю. Одна даже подарила мне какую-то книжку про знаки зодиака.

– И что ты?

– Сказала, что я Стрелец, а Стрельцы любят творить на мостах.

– А они что?

– Кричали, что у меня не все дома.

Эля потягивается и смотрит на меня слегка устало.

– А ты чего? Скучал без меня?

– Конечно, соскучился. – Бесцеремонно валю ее на матрас и целую в обострившиеся ключицы, оттягивая сорочку. Эля миленько жмурится.

Трогает, почти таскает меня за волосы.

– А ты правда по предку еврей? Такой курчавый, м-м-м…

– Кривда, – смеюсь ей в губы, уже не размышляя ни о чем.

– Погоди-ка. – Эля приподнимается, идет к дешевенькому надтреснутому проигрывателю в запыленном углу, ставит пластинку.

– Не против потрахаться под Idoli? – спрашивает, облизывая покрасневшие губы.

На мой взгляд, Idoli слишком лихая, но провокационная, с песенкой начальной вроде про то, что «она это знает и хочет». А у меня даже не ноет подживающий синячище на боку. Спешно снимаю свитер. В джинсах, блядь, уже тесно. Элька, негодница, опять светит сосками через бежевый горох. Как будто ничего и не произошло.

– Не против. Возвращайся-ка.

Как будто ничего.

Глава 8

Через неделю я уже снова на ногах. Декабрь снежной шалью ложится на Москву, ежедневно подвергающуюся людскому надругательству. В общаге дают отопление, часами сижу у окна, прижав ладони к батарее. Тепло.

Сегодня же день не то чтобы бодрый, но хотя бы не выгляжу больным. Серега меня, конечно, выхаживал всерьез. То компресс приносил, то чай заваривал, то просто, мимо проходя, говорил: «Не подохни давай, ты мне еще за две сардельки должен!»

– Ну что, Гришин, – произносит он утром, наблюдая, как я пытаюсь завязать шнурки, сидя на краю кровати. – Жив-здоров, можно и теормех сдавать.

– Сдавать? – морщусь, вспомнив про неласковый сегодняшний зачет. – Серег, ну ты прям внезапный, повестка из военкомата, не иначе.

– Ты мне спасибо скажи, что я тебя живым до зачета дотащил, – смеется. – Если бы не я, ты бы уже кикимор рисовал в своих лихорадочных снах.

– Ладно, спасибо, санитар, – отмахиваюсь, улыбаясь. – Все, доволен?

Встали мы затемно, а потому топаем через все Лефортово в Бауманку. На улице – привычный зимний морозец, ветер царапает лицо снежной крошкой. Серега привычно идет чуть впереди, я плетусь сзади, думая, что, даже если умру на этом зачете, это будет проще, чем вспомнить хотя бы одну формулу.

В аудитории душно, окна запотели так, что через них видно только размытую тень соседнего корпуса. Натали, как обычно, сидит в первом ряду с аккуратно сложенными тетрадями. Я усаживаюсь рядом, она поворачивает голову, кидает на меня строгий взгляд.

– Володь, ты как, не болит ничего? Хоть что-нибудь помнишь? – шепчет, пока профессор Коротков готовится к раздаче билетов.

– Помню, что сегодня теормех, – усмехаюсь. – И то потому, что Серега мне уши прожужжал.

Натали закатывает глаза, однако все равно сдвигает верхнюю тетрадку чуть влево, так что я вижу, где искать.

Зачет проходит дурной комедией. Серега пишет свой ответ через ряд от меня и периодически подает знаки, будто играет в шарады. Натали же подсовывает еще пару формул, на которые я таращусь, словно это египетские иероглифы. Коротков периодически ходит между рядами, бросая острые взгляды, разведчик, блин.

– Гришин! – зовет, когда я сдаю листок. – Что ж вы опять на лекциях не бывали? А как на какую-нибудь вечеринку, так первый!

– Я это… – начинаю мямлить. – Болел.

– Болел, – передразнивает Коротков, качая головой. – Если бы мозги болели, это было бы видно. А так – только задницу грели.

Серега за моей спиной подавляет смешок, а я отвожу взгляд.

– Ладно. – Коротков машет рукой, изучив мой листок. – Четверка у вас, Гришин. Но в следующий раз чтобы в первых рядах сидели. Слышали?

– Слышу-слышу, – киваю, чувствуя, как спина покрывается холодным потом.

На выходе Серега хлопает меня по плечу:

– Ну ты и артист, Володь. С таким талантом в «Останкино» надо.

А внутри все-таки тепло. Натали идет рядом, даже не оглядываясь.

Вечером сижу в комнате, уставившись в потолок. Настольная лампа мигает. От Сереги только что избавился – к Алику утопал, тот обещал показать что-то новое с Депардье.

Оглядывая свою постель в крошках, стол в чайных кругах, вдруг вспоминаю мать. Как она стояла, строгая такая, в клетчатом переднике с потертыми краями, над тарелкой с рожками, которые меня обязали доесть, потому что «еда – это святое». Ее голос звучал сталью, будто не женщина говорит, а сама костлявая блокада:

«Ничего нельзя оставлять. Твой дед от голода умер, а ты тут макароны раскатываешь!»

Пропащий род Геллеров… Яков Михайлович был чуть ли не заклятым другом Эйзенштейна. Отец мне сказывал, мол, они с Сергеем Михайловичем спорили о том, как лучше в кадре показывать «величие народа». Сказывал как миф, с гордостью. А мне все казалось, что это просто неприглядная реальность, которую нельзя перемотать.

Максимку, моего младшего братца, мать постоянно спасала от меня. Мы с ним, два таракана, носились по всей квартире. Помню, мне десять, ему пять, я вроде старший, но ума не больше. Сказал, что в сахарнице – магический порошок и надо рассыпать его по полу, чтобы вызвать какого-то сказочного духа. Макс, конечно, поверил. Сахар просыпали, духа не было, зато на кухню зашла мать.

«И кто это убирать будет, чертята?!»

Мы молчали, Макс плакал. Мать все на меня таращилась – прямым, страшным взглядом, который у нее остался от детства в блокадном городе.

Потом вздыхала, убирала сахар сама. И сладкого нам не давала целый месяц.

«Крошки оставляете, будто хлеб вам с неба сыплется», – любила бормотать.

Теперь же крошки у меня всюду: на столе, на полу, в мыслях. Макс кукует в Ленинграде, но я уверен, что свалит после совершеннолетия от наших родичей. Как и я. А пока, запершись у себя, выжигает лобзиком очередного мультяшного медведя, нелепо перенося на дощечку закопченные буковки: «Винни П. Ух».

Что бы отец и мать сказали, узнай, как я тут живу? Глянули б на мой стол, где уже неделю валяются хлебные корки…

«Подлец ты, Володя. Даже хлеба жалко не стало…»

Да, мам. Ты, конечно, права.

Еще несчастный жестяной чайничек и пара грязных стаканов. Гусеницей сбегают по ним свернувшиеся обрывки заварочных листочков.

Кидаю взгляд на соседнюю пустующую кровать, аккуратно застеленную. Серега. Письма его, от матери, отца, бабки, коровы Розы и огромного сибирского кота, который, по словам Сереги, любит уходить ночами в сарай и до утра гонять мышей.

Безымянная для меня деревенька под Серпуховом, где за окнами дома золотятся пшеничные поля, где Серегина мать работает в местной школе учительницей русского, а отец-комбайнер жнет колосья. Видел общую картинку один раз, когда Серега притащил фотоальбом. На снимках все казалось таким ровным и светлым: отец в комбинезоне, мать в халате с цветами, бабка сидит с косичкой лука на крыльце.

И посылки эти. Как-то приволок здоровую коробку, а там – пироги с капустой, сушеные грибы, банка с крыжовниковым вареньем. И все это подписано: «Сыночке от мамы». Я смотрел, как он развязывает узелок с пирожками, а в голове скрипело.

«Давай, пробуй, угощайся», – настаивал Серега тогда, раскладывая эти богатства на своем столе.

Только куснул пирожок, как перед глазами всплыла моя семья. Мать с ее вечными упреками, отец, который иногда не говорил со мной днями, потому как я, видите ли, «вечно где-то витаю». Макс, болезненно переживающий подростковый кризис и ставший для меня почти чужим.

«Че ты такой кислый?» – спрашивал Серега, когда увидел, что я засмотрелся на его гостинцы.

«Да просто», – вполголоса, чтобы не разреветься.

Внутри все клокотало. У Сереги