Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

– Тебе повезло, Володька. – Мелахберг плюхается в кресло рядом, немного кривясь от похмелья. – Если бы не ты, я бы экономил до пятницы.

– Угу, конечно, – отвечаю, потягивая дым, когда Венька протягивает самокрутку.

Сидим молча несколько минут. Окно занавешено плотной тканью с узорами, которые тут же начинают плясать в моих глазах. Голова тяжелая. Перемещаемся в гостиную, которая просторна, как сцена из «Кабаре» или, может, богемная студия в Париже: уйма книг, треснувший гипсовый бюст неизвестного революционера, пластинки модной «Поп-механики» на полу, на стене – абстрактная картина из резких и косых разноцветных линий, обрамленная мигающей гирляндой.

– А ты, значит, все ж прикипел? – вдруг спрашивает Мелахберг.

– К чему? – не сразу соображаю.

– К Эле. У нее же бзик по поводу всех этих акций с нарушением порядка. Думаешь, что тебе отвалится?

Я смеюсь. Это тупо, но смешно. Передаю самокрутку.

– Она нормальная. Честная. Не все такие.

– Ну, может, и честная. Только ты уже вляпался, друг.

Делает затяжку, а потом неожиданно склоняется ко мне. Вижу, как его узковатые губы приближаются, как зелено-мутноватые глаза вдруг становятся странно мягкими. Цыганочка. Еще в школе так «делились» в курилке, чтоб меньше расходов было. Машинально делаю вдох, легкие заполняются дымом, глухо кашляю, но по-дурному хихикаю.

– Тебе идет, – говорит Венька, откидываясь назад.

– Что?

– Быть не тем, кем тебя растили.

Сижу с чувством, будто он только что раскрыл меня, как банку с консервами, и вывалил содержимое на свет. Тут же снова смеюсь, потому как чересчур серьезно воспринимаю всю эту чушь.

В голосе Веньки все вперемешку. В комнате висит запах дымка и странного взаимопонимания.

Глава 7

Пока возвращался вечером от Мелахберга, кайф просыпался сквозь замерзшие пальцы. Начинало ныть в боку, когда был в душе, видел, как по нему разлилась черная клякса гематомы в багряную крапинку. Но ребра вроде не сломаны, да и нос тоже, хотя, может, как перестанет быть сгустком опухоли, станет кривее.

Но башка! Проблевался у Веньки в сортире, хотел списать все на то, что перекурил, да Венька услышал, вызвал мне таксо, аж дотащил до него.

Размышляю уже не о нем или судьбе Эли, а о том, как же мне херово. Серега на удивление молчит, когда появляюсь в комнате, так же тихо закатывает рукава рубашки в мелкую клетку, копается у себя в ящике. Потом поднимает взгляд, и я понимаю, что сейчас скажет что-то глубокомысленное.

– Ты дебил, Володь, до сотряса допрыгался, – говорит.

– Нет, я умный, – отвечаю, усмехаясь и почти ничего не соображая. – Просто так выгляжу.

Серега тяжко вздыхает, будто ему пятерку по сопромату в зачетке подделывать. Достает заготовленную баночку с буроватым раствором и моток марли. Смачивает ее кусок, терпко пахнет ромашкой. Ну вот, сейчас лечить будет.

– Вот зачем к этим своим художникам поперся? – снова вздыхает, возясь. – Я б на твоем месте в травму поехал, а потом к ментам.

– Менты отберут фотоаппарат, и я не смогу снимать Элю. Они ж дотошные, будут выяснять, на кой ляд мой фотоаппарат сдался, – несу какую-то ахинею, просто чтобы Серега отстал.

– Ну да, ну да. – Серега бросает недовольный взгляд, присаживается ко мне на кровать, прикладывает марлю к синяку под левым глазом, затем – под правым. Холод пробивает кожу, невольно морщусь.

– Сиди. Не дергайся. Ты у нас такой человек, без скорой помощи и жить не можешь.

– А ты что, будешь впредь санитаром подрабатывать?

Он не отвечает. Марля касается лба, задержавшись на нем на минуту дольше, потом губы.

– В этом есть своя философия. В том, чем акционисты занимаются, – говорю, пока Серега возится. – Они соскребают позолоту.

– У меня у бабки в деревне кот. Так он тоже философ на уровне Шопенгауэра. Весь день себе или яйца лижет, или спит.

Не могу сдержаться, начинаю хохотать. Серега глядит на меня сквозь очки, сначала немного серьезно, но сам в итоге смеется.

– Давай, умник, не рыпайся, – снова берясь за компресс. – Если через три дня отеки не спадут, в травму потащу.

– Ага, в травму, – поддакиваю. – Ты же, небось, в больницу не ходил лет пять.

– А чего мне ходить? У меня здоровья как у танка. Вот ты – другое дело, хрустальный сервиз, с тебя пылинки сдувать надо.

В комнате пахнет лечебной ромашкой, мокрой марлей и остатками вчерашней тушенки из консервной банки. За окном шумят трубы теплотрассы. Мы сидим в общажной тишине, пока я наконец не прошу Серегу свалить с моей кровати и не отрубаюсь.

Наутро мне еще хуже, как контуженый, право слово. Не могу даже подняться с постели, боюсь перспективы ссать в бутылку из-под нарзана. Серега опять настаивает, что у меня сотряс. Вновь угрожает отвести в травму или, чего хуже, в студенческую поликлинику, где терапевты считают панацеей полстакана рыбьего жира на пустой желудок. Валяюсь уже третий день, обложенный одеялами, как мумия. Нос заложен, глаза заплыли, башку ломит. Серега шастает по комнате, шуршит, гремит, варит какой-то дерьмовый компот из размороженной вишни.

– Ты, блин, как раненый комсомолец в тылу врага. Лежишь тут, плюешь в потолок, а ведь мог бы уже быть в могиле. Сдох бы от отека мозга, и все, даже некому похоронку вручить.

– Завязывай, санитар хренов, – хрипло отвечаю с кровати. – Если так накипело, загони мне укол в жопу, как в госпитале.

Серега хмурит бесцветные брови.

– Знаешь, Володь, я тебе только что комплимент хотел сделать. Ты ж у нас, оказывается, не только тупой, но еще и бессмертный. У кого-то за пару дней гематома вскипает, а ты все живешь, чудо нашего курса. В ушах-то не гудит? Зрение не мутит? Или мы тупо ждем, пока мозги не вытекут?

– Не гудит, не мутит, – вру нагло, но Серега не ведется.

Новый компресс ложится мне на лоб. Корчусь, а притворяюсь благодарным.

– Хочешь историю? – вдруг оживляется Серега. – Мы в шестом классе Пашку Смирнова в лесу чуть до смерти не ушибли. Катались на санках, и он башкой об дерево шандарахнулся. Две недели в больнице, а потом еще месяц как зомби ходил. Мало ли что.

Мычу что-то про «зато выжил», закрываю глаза и делаю вид, что засыпаю. Серега вздыхает и уходит к своему столу. Скрипит стул, слышно, как он достает тетради и щелкает калькулятором. А я лежу, греюсь. Становится чуть легче.

В полдень уже сижу, припав спиной к холодной стене. Серега снова расхаживает по комнате, словно генерал по штабу, время от времени подбрасывая в мою сторону едкие и заботливые фразочки. Я почти живой: боль спадает, голова только чуть звенит разбитой тарелкой на свадьбе.

– Да ты, главное, существуй без глупостей, – говорит он, подбрасывая мне книжку с полки. – А то вечно вляпываешься куда-то.

– Я? – усмехаюсь и вытягиваюсь, ловя ее в воздухе. «Дети Арбата». – Да я как раз на следующей неделе на культурный досуг собираюсь: Венька Мелахберг меня на Курехина потащит.

Серега останавливается, снимает очки, потирает переносицу.

– Это который «Поп-механика»?

– Угу. «Поп-механика», перформансы, рояли, этот его взгляд бешеный. Венька говорит, там вообще что-то с чем-то будет. Даже аккордеон обещали.

Серега присвистывает и садится на стул напротив.

– Слушай, ну ты прям в высший свет попал. Твой Мелахберг хоть и чокнутый, а билет в прогрессивную Москву. И я тут… – он делает театральный жест рукой, вгоняет себе в грудь невидимый кинжал, – сижу, письма из дома читаю.

– Письма? – любопытно поднимаю брови, но внутри сразу все перекручивается. – От родичей?

– Ага, вот, вчера пришло. – Он достает из-под подушки сложенный вчетверо листок. – Мама пишет, что картошка опять хорошая уродилась. И что корова Роза жвачку жует бодрее всех.

Молчу. В горле ком. Сереге это передается, смотрит с прищуром, но, слава богу, не задает вопросов.

– Не, блин, завидую тебе, Серег, – выдыхаю наконец.

– Чему? Картошке?

– Ну да, и Розе, – стараюсь пошутить, но звучит кисло. – Не знаю. Письмам, наверное. Тому, что они у тебя хотя бы есть.

Серега хмыкает, как будто не верит. А потом садится ближе, заглядывая мне в глаза.

– Неужто думаешь, что тебя все бросили? – полушепотом. – Ладно тебе, вернутся твои психи! Эля эта, Мелахберг.