Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

– И что вы мне пророчите? – пытаюсь уколоть.

– Да вот последствия у нас, в Союзе, всегда одинаковые. Ты же не в Европе, где эти… Абрамовичи.

Я напрягаюсь, припомнив, как Эля показывала мне черно-белую фотографию, где Марина и Улай стояли по разные концы натянутой стрелы.

Пюпитр хмыкает, глаза становятся жестче.

– Абрамович и ей подобные творят в своих уютных студиях. Или галереях с хорошим светом. К ним менты только за билетами на выставки ходят. А у нас все по-другому. Тут ты либо в психушке, либо в камере заканчиваешь.

Слова его ударяют сильнее, чем кулак. Откидываюсь на спинку стула, не сразу нахожу, что сказать.

– У нас всегда так было, – продолжает Пюпитр, вставая и бросая взгляд на стол, где остались обертки от заграничных продуктов. – Творчество для народа. А если творишь против него – ты уже не художник. Ты враг.

Я сглатываю. Уже слышал это где-то, но сейчас, его голосом, звучит так, что не поспоришь.

– Но… – выпаливаю, пытаясь выбить его из этой самоуверенной позы. – А как же «бульдозерная выставка»[7]?

Пюпитр прищуривается, вероятно, старается понять, прикалываюсь я или серьезно.

– Чего «как же»?

– Вы же сами только что сказали: враги. А они что? Просто картины свои показывали. Не плакаты, не листовки антисоветские.

– Знаю про выставку. Эля мне весь мозг про нее выела, когда познакомились.

– Ну? – давлю, несмотря на тупое гудение в башке. – И чего вы? Согласны, что их не зря?

Он утыкается в потолок, словно ища там ответы.

– Их жалко, – говорит наконец. – Но дураки они были.

– Почему дураки? – Я так удивлен, что даже забываю про ноющие синяки.

– Потому что полезли, понимая, что с ними сделают. Хотели показать свои художества, так нашли бы другой способ. А так – что? Один показал, другой сожрал. А те, кто с бульдозерами, вышли победителями.

– Вы серьезно? – неожиданно для себя вскидываюсь, чуть не стукнув кулаком по столу. – Они же просто делали то, во что верили. Это нормально!

– Нормально? – фыркает Пюпитр. – Нормально жить в стране, где бульдозер на тебя выезжает за пару картин? Вопрос в том, зачем ты это творишь. Если для себя, то сиди дома и рисуй. А если для других – готовься к последствиям.

– И какого тогда хрена вы пошли в КГБ? Чтобы что? Чтобы этих художников гнобить?

Слова выходят на одном дыхании, сразу чувствую, что перегнул. Но отступать не хочу. Пюпитр, похоже, тоже. Он замолкает.

– Почему вы работаете там? – повторяю уже тише, но с той же настойчивостью.

– Слушай-ка. Каждый делает свое дело. Ты – свое, я – свое. А если хочешь спокойно жить, держи голову в порядке.

Секунда, другая – и я сдаюсь. Встаю, начинаю собирать вещи.

– Куда это ты? – лениво спрашивает Пюпитр, явно не пытаясь меня остановить.

– Туда, где можно не слушать лекций про головы в порядке, – огрызаюсь, хотя сам знаю, что никакого такого места нет.

В общагу – к заморозкам стен, запретной картошке и Серегиным нравоучениям – не хочу. И вот уже стою перед дверью Мелахберга, слушаю, как за ней гремят голоса, смех, бутылки. Наверное, снова собрал свою богемную тусовку – художники, писатели, кто-то из журнала «Декоративно-прикладное искусство», пара девиц в узорчатых колготках, которые в «Березке» продают за валюту.

Открывает сам Мелахберг – лицо немного потное, рыжая бородка блестит от вина.

– Володька! – кричит он, перекрывая шум. – Ты как раз вовремя, заходи!

Я мотаю головой:

– Не, Вень, я не на пьянку.

– Чего тогда? – Голос у Мелахберга повышается еще больше. – Давай хоть винца налью.

– Мне бы просто полежать, – как на духу. – Башка болит.

Он замирает, видимо, только сейчас замечает синяки, распухшую губу с трещиной.

– Володь, ты чего такой убитый? – уже тише спрашивает.

– Проехали. Просто место дай.

Он кивает, отходит в сторону. Сквозь коридор вижу компанию в гостиной – кто-то курит в окно, кто-то рассыпает карты. На полу лежит пачка «Союз-Аполлона», рядом пепельница с окурками, от которых почему-то тянет серой, перемешанной с шипром.

Мелахберг тащит меня в дальнюю комнату. Она какая-то неприветливая: старый диван, в углу потрепанный комод, заваленный банками с краской. На стене набросок карандашом – похоже, автопортрет хозяина.

– Ложись тут, – говорит. – Мы тебе не помешаем.

Я киваю, сбрасываю ботинки. Диван пружинит. Венька уходит, закрывает дверь.

Лежу, смотрю вверх. Тусклая лампочка за кремовым абажуром еле светит, на потолке какие-то пятна, будто туда кто-то брызнул кофе. Вспоминаю слова Пюпитра: про художников-дураков, про то, что акционисты тут всегда крайние. Смешно и мерзко. Эля вот крайняя. Сидит сейчас, наверное, в Лефортовской тюрьме, а я тут валяюсь.

Проносятся в сознании отзвуки хрипловатого голоса: Эля рассказывает мне про «бульдозерную выставку», про разгром и грязь. Я тогда удивился, что люди так упрямо продолжали мазать холсты, зная, чем все закончится. Может, Пюпитр прав, может, и правда дураки. Но что тогда делать? Все на кухнях шепотом ругают Горбачева, а сами молчат. Эля хотя бы что-то предпринимала.

Закрываю глаза. Передо мной встает ее лицо. Улыбка с вызовом, грязные глаза блестят. «Ты только фотографируй, слышишь? – говорила. – Не встревай». И я послушал. Бежал с этими пленками, как с золотом.

Шум из гостиной доносится приглушенно. Мелахберг, наверное, снова читает Мандельштама. Или доказывает, что советский модернизм лучше варшавского. Громко смеются. Кто-то упал со стула.

Но мне все равно. Мысли-мысли. О том, как мне надо поскорее проявить пленку. А Москва сама как пленка, которую слишком долго засвечивали: мутная, пустая.

Незаметно засыпаю.

Встаю лишь под утро, когда город еще седой и тихий. Сквозь щели в шторах пробивается тусклый свет. Диван подо мной пружинит, но уже как-то по-другому, за ночь сдался. В животе урчит.

Потираю глаза, поднимаюсь на локтях. Голова так и не прошла. В гостиной тихо.

Выхожу в сумрак коридора. На полу – пара пустых бутылок из-под «Алазанской долины», пепел рассыпан. В кухне звуки – ложка стучит об пол.

Венька стоит у плиты. На нем все тот же шарф, только теперь он завязан, будто это галстук. Голову не мыл точно: волосы липкие, как лаком залил. На плите греется эмалированный чайник с нарисованными цветками шиповника.

– Проснулся? – спрашивает, не оборачиваясь.

– Ага, – отвечаю, осматриваю помещение. На столе гора грязной посуды, среди нее – раскисший кусок черного хлеба.

– Как спалось?

– Нормально. Спасибо, что впустил.

– Оставайся, если надо, – говорит Венька. – От меня что, убудет? Тут как коммуналка: кто хочет, тот и ночует.

Киваю, но слова цепляют. У него в голосе всегда эта полуусмешка, как бы всех понимает, но никому не сочувствует. Мелахберг, кажется, всегда был странным. Как с таким дружить? Но при этом не могу перестать на него смотреть.

– Ты чего так? – интересуется, заливая заварку кипятком. – Словно я тебе денег должен.

– Ничего, – мямлю. – Просто думаю.

– О чем?

Пожимаю плечами, но он не отстает. Усаживается напротив, вытягивает ноги так, что кончики ботинок почти касаются моего стула.

– Ладно, Володя. Рассказывай, что случилось. Синяк к синяку, сам едва не мертвый. Где был, кто бил?

Вздыхаю, упираюсь ладонями в колени. Он ждет.

– Да черт его знает, – бурчу. – Все нормально.

Мелахберг из тех, кто вытягивает слова даже из немых.

– Ты это, не увиливай. Все вижу. Ну? – кладет локоть на стол, наклоняется, делает вид, что внимательно слушает.

– Про Элю знаешь?

– Эльку? – улыбается. – Ну… И чего с ней?

– Арестовали.

– Хм, – только и выдает. – А ты при чем?

– Я снимал.

– Этого я не спрашивал, – цокает языком. – Ты-то при чем?

Не знаю, как ответить. Вновь пялюсь на него, но уже как-то иначе. Мелахберг, с его сутулыми плечами, смешной бородой, пахнущий вчерашним вином. Он прав? Может, и прав. Но что мне с этого? Улыбки его слова не вызывают.

Затем Мелахберг вытаскивает откуда-то из-под книги на полке самокрутку. Бумага шуршит, зажигалка – с рекламой какого-то западного, наверное, неприлично дорогого виски – щелкает, и в воздухе сразу начинает витать сладковатый дымок, вперемешку со шлейфом дешевого табака. Наблюдаю за процессом, прислонившись к стене, в руках кружка с уже