Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

– Только кино хреновое, – ухмыляюсь, а он не смеется.

– Это да. Но Курехин – тема, – заключает, пожимая плечами. – Давай вставай, пошли на кухню. Чаю давно не пили.

И я через силу плетусь за ним. Потому что Серега прав. Точнее, он хочет, чтобы я так думал.

Тем же вечером, слегка пошатываясь, все же иду в ту душевую, которая отныне наша проявочная. Камера снята с плеча. Все, что было отснято, – пленка крутится в руках, как чертов рулон туалетной бумаги. Химия, влажная резина и чуть ли не щелочь. После того как здесь обустроили маленькую мастерскую, антураж больше напоминает декорацию из фильмов про шпионов. Едва теплятся выкрашенные красной гуашью лампочки под потолком, занавеска дрожит от сквозняка, но у меня тут кино свое.

Вставляю пленку в бачок, заливаю проявитель. Все это как ритуал: тряпка на плечах, аккуратно намотанный резиновый шланг, чтобы не затопить соседей. Вода то ледяная, то кипяток – под настроение нашего сантехника. Счет идет на минуты. Кручу бачок, слежу за временем, параллельно проматывая в голове все, что есть на пленке. Эля, газетное платье, грязные глаза, рука с черепом, тощий силуэт, кровавый закат, офигевшие прохожие. В каждом снимке что-то незаконченно-советское: углы, лица, осанки. Фиксаж. Промываю пленку. Руки липкие от химии, но это привычно. У соседей наверняка уже вопросы: «Чем там так воняет?» Однако отвечаю молчанием и щелчком второй клавиши выключателя – красный свет заливает пространство, сцену перед выходом актера. Картинки проявляются. Вижу бледноватую фресковую Элю, как всегда, в некоем полете. В груди щемит – не от химии, от другого. Все кажется таким… временным. Кадры на этой пленке можно прожечь сигаретой, и никто никогда не узнает, что это было.

На следующий день, когда фотки просыхают, а меня больше не тошнит и фингалы бледнеют, снова подскакиваю к общажному телефону. На этот раз Фил, его картавый выговор. «Эльку освободили», – говорит. Не слушая причитаний Сереги, спешно одеваюсь.

От метро иду пешком. Мороз щиплет лицо, дорога вся в лужах, уже не снег, но еще не весна, до нее аж целых два месяца. Дворники метут что-то невидимое, а из гастронома на углу доносится аромат свежеиспеченных булок.

Освобожденная Эля встречает меня в своем стиле: дверь открыта, но она не на пороге, а где-то в глубине комнаты, как будто знает, что это я. Музыка для заглушения траха примолкла, кажется, что в сквоте никого, кроме нас. Слышу ее голос:

– Ты как? Уже не сдыхаешь?

– Почти, – отзываюсь, проходя в комнату. – Что, Фил наплел?

У нее все по-старому: растрепанные журналы валяются, как после драки, постель не заправлена, на столе графин, заполненный непонятно чем.

Элька курит, сидя на подоконнике. Окно слегка приоткрыто, морозный воздух пробивается внутрь. Профиль божественен по мере Босха, под глазами мышиного цвета тени, но это, видно, от недосыпа, не чета моим фингалам. Волосы отросли, путаются рваные пряди, треплются на сквозняке. Ключицы обостряются в вырезе свободной мужской сорочки в бежевый горох. Смотрит в мое изувеченное лицо и ласкает пальцами едва заживающий нос, проводит по болячке на губе.

– Бедный мой Ассемблер. Опять страдаешь за меня, – с наигранной жалостью, темный взгляд, прямо как у Тереховой в «Зеркале».

Показываю ей отпечатанные фото, она перебирает их молча, как карточки для гадания.

– И что? – спрашивает наконец, задерживая взгляд на своем снимке в полный рост. – Думаешь, я тут как-то особенно вышла?

Теряюсь.

– Да нет. Просто… это ты. Настоящая. Что, зря страдал?

– Остроумно, – фыркает и вскидывает бровь, ждет драмы. Но я молчу. За окном кто-то кричит, гулко хлопает дверца машины.

– Ты чего, Володя? – все пялится на меня через дым. – У тебя в твоих зенках вроде больше жизни было, а сейчас… как пленка выгоревшая.

Пожимаю плечами. Может, она права. А может, это просто химия.

Эля бросает фотографии на стол, стряхивает пепел в тарелку. У нее странная привычка – курить быстро, словно время тикает где-то в ее голове. Взгляд устремляется в окно, где сквозь сизую сетку видны качающиеся голые деревья.

– А меня чуть не выгнали опять, – говорит, облокачиваясь на подоконник. В голосе больше хриплого, но как же ей идет. – С работы, сраного ТЮЗа.

Мнусь, ненавижу себя. Должен был как минимум обнять ее, поцеловать…

– За акцию?

Эля косо ухмыляется.

– Да, как обычно. А еще… То опоздала, то рисую «слишком абстрактно», – выделяет слова пальцами в кавычках. – Им, видите ли, реализм подавай. Деревья, кусты, солнце. Как будто все эти дети знают, как выглядит настоящее солнце, когда их тащат в ТЮЗ раз в год, чтобы сэкономить на нянечке. Пусть ищут другого раба.

Недоуменно киваю. Припоминаю, что Эля работает в театре уже пару лет, а ее талант явно больше, чем нарисовать задник для детского спектакля. Но кто Эльку спросит?

– Ты прям долго там вообще держишься.

– Долго? – вновь хмыкает. – Это потому, что я умею терпеть. Мать тоже терпела, пока не сдохла.

Смотрю на нее внимательно. Второй раз при мне вспоминает мать.

– А где она работала? – спрашиваю, осознавая, что завожу разговор на минное поле.

Эля выдыхает дым в сторону.

– На химическом. Красители для ткани. Жесткая штука. Там все кашляли, как в туберкулезной больнице. – Ирония в голосе жгучая, как рана. – Ну, собственно, так и было. Училась я тогда на последнем курсе. МАХУ, вся эта параша про будущее искусства, когда ты уже изнутри понимаешь, что никакого будущего у искусства здесь нет.

Тушит сигарету о подоконник, растирает пятно пальцем.

– Она умерла, а мне сказали: «Окончишь, будешь молодцом». Закончила. Молодец. Взяла диплом и пошла рисовать для ТЮЗа. Какое, на хрен, будущее?

Сам вынимаю сигарету, прикуриваю, чтобы заполнить тишину.

– А отец?

Эля резко оборачивается, взгляд холодный.

– Не знаю его. И не хочу.

– Вообще ничего не выяснила?

– Вообще. Уехал до моего рождения, был каким-то инженером или геологом, я уже не помню, что там врала бабушка. Короче, не суть. Не нужен он мне.

Делает паузу, видимо, обдумывает, что ляпнуть дальше, но в итоге только смахивает локон с лица и тянет новую.

– Ты, Володя, не думай, что я тут жалуюсь. Просто этот сраный тюзовский тлен достал.

Мы сидим, курим, каждый в своих мыслях. За окном стемнело, и в комнате начинает пахнуть изморозью.

– А ты как там вообще, после того что на мосту случилось? Ну, сколько отсидела… – наконец спрашиваю, стряхивая пепел на тарелку, где давно валяются окурки.

Эля сначала прикидывает, стоит ли рассказывать. Потом вижу, как ее лицо медленно начинает расплываться в хищной усмешечке.

– Ну что сказать? Дни как в пионерлагере, только водку сложнее протащить.

Я хмыкаю.

– А если серьезно?

– А если серьезно, Ассемблер, это лучшее приключение в моей жизни, – произносит с такой нахальной интонацией, будто до сих пор там сидит. – Слушай, первый же вечер: завели в камеру, думаю, все, кранты. А там баба с дредами, представляешь? Настоящими.

– Дреды? В тюрьме?

– Да, прикинь. Проститутка, в баре накурилась и клиенту лицо разбила бутылкой «Советского шампанского». Рассказывала, как клиент оказался начальником чего-то там, ну, в общем, ей светило прилично. Но, видно, кому нужно было, тому и отсосала.

– И че потом?

– Надька – душа компании. Сообщила нам, что дреды помогли выжить: их как амулеты потрогать можно. А я рассказала, что художник, акционист. Она не поняла, конечно. Спросила: «Это типа как портреты рисовать, но на заказ?» А я такая: «Ну, типа того».

Мы оба смеемся.

– А надзиратели? – интересуюсь, потому что, зная Элю, уверен, что она не могла пройти мимо этой темы.

– Надзиратель один был забавный. Здоровенный такой мужик, лет тридцати пяти. Носил причесон, знаешь, как у Вячеслава Тихонова в «Семнадцати мгновениях весны». Я ему говорю: «Штирлиц, ты?» Он в ответ только ухмыльнулся, но потом пришел второй раз, ночью, принес яблоко, типа витамины, сказал, что я ему нравлюсь.

– Да ну? – Черт, а я ревную до шкрябанья в груди, представляя это.

– Да-да! Я ему: «Ты хоть знаешь, что за меня