Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Голос у Натали дрожит. Понимаю, что она злится. Или волнуется. А может, просто холодно.

– Слушай, ты правда думаешь, что я идиот? – спрашиваю напрямую.

– Думаю. Потому что только идиот может…

Вновь запинается. Знаю, что она хочет сказать. Но вместо этого Натали отворачивается, задирает воротник и шагает дальше.

Немного отстаю и понимаю: ну вот, опять. Опять я на распутье. Между Натали, которая пахнет ванильным кремом, и Элей, от которой несет ацетоном и свободой.

– Знаешь, Наташ, – говорю наконец. – Ты считаешь, что все можно измерить этими… этими твоими критериями. Пары, зачеты, диплом. А жизнь, она другая. Она вот здесь, – показываю на себя, на грудь, но это выглядит скорее как жест человека, у которого сердечный приступ.

– И что там, в твоей жизни? Грязные подвалы?

– Нет. Там красота. И ужас.

Подходим к «Детскому миру». Ох, это отражение Натали в стекле витрины. Глядит на меня, как мать, когда я в шесть лет разбил ее любимую чашку.

– Володь, извини, но ты все же идиот.

– Да знаю.

На улице пахнет паленой резиной. Где-то играет «Миллион алых роз». В который раз все кажется каким-то странным, нарисованным.

Натали сжимает ладони в варежках, будто внутри у нее не пальцы, а секретное оружие массового поражения. Хрустим льдом под ногами, а я вдруг мысленно перечитываю письмо от родителей. Они всегда пишут слишком официально. Мать называет меня по имени-отчеству, незнакомые мы, блин, люди, а отец добавляет что-то вроде: «Ну, держись там, сын».

«Приедем к Новому году». Коротко, убийственным выстрелом из нагана. Вспоминаю наконец, с чего вдруг вообразил себя картошкой и накидался портвейном на последние рубли.

Вновь представляю, как они появятся в моей комнате в общаге, увидят эту картину: Венька Мелахберг валяется в углу на матрасе, полутрупом от вчерашней вечеринки, Эля хохочет, листая порножурнал, который я специально достал ей на Черкизовском. Серега замер статуей с пустой бутылкой «Жигулей». А где-то в углу догорает свеча в осушенном и зеленом «Советском шампанском». И отец скажет своим бархатным голосом: «Ну ты, Володя, и мерзавец…»

– О чем думаешь? – спрашивает Натали.

– Да так, – говорю. – Родители хотят на Новый год приехать.

– Это же здорово!

А мне от этого как-то совсем не здорово. Проносятся внезапно мысли о нашей с Максом распавшейся команде. Он младше меня на пять лет, но это тот случай, когда младший брат циничнее старшего, даром что подросток.

– Эх, Макс… – произношу вслух, рассказывая будто самому себе или Володе-2, который примолк, пока я трезв. – Вообще артист был. Однажды нас мать застукала за тем, как мы стул из кухни на санках по коридору катали. Ну, типа «тачанка». Макс скакал на нем и орал: «Ура!» А я, значит, его «лошадь». Мать заходит, лицо каменное: «Вы совсем дураки?»

Натали кротко улыбается.

– А потом что?

– Потом? Нас обоих в угол. Она еще отцу наябедничала. А он знаешь как сделал? Вечером принес нам этот стул на балкон. Типа катайтесь сколько влезет. На холоде. Макс вопил: «Папа, это же концлагерь, а не война!»

Натали поджимает губы. Добираемся аж до ГУМа, за стеклом светятся новогодние игрушки. Натали залипает на эти треклятые витрины с таким видом, словно хочет за них спрятаться.

– И что, тебе не хочется к родителям?

– Не то чтобы… – тяну. – Просто…

Не знаю, как объяснить. Как обозначить тот хаос, который сам себе устроил? Про Элю, которая жонглирует идеями, как ножами, и Веньку, что недавно предложил мне выпить «Тройной» за художественную правду.

– Просто не понимаю, как им все это показать. Чтобы приняли. Нет. Не примут.

Натали примолкла. Снег падает крупными хлопьями, как на старых советских открытках. Блуждаем по Никольской, и я чувствую: что-то в воздухе меняется. Может, это просто новые заморозки в декабрьской Москве. А может, я.

Глава 10

Снова кукую в сквоте на Китай-городе, у иксантроповских товарищей. Так и не уточнил, что обозначает их название, звучащее как название неприятной болезни, вроде псориаза или экземы.

Скупо поздоровавшись с Филом и Игорьком, пропахшими растворителем средь голых побелочных стен, иду к Эле. Та, как всегда, сидит на расхристанном матрасе, средь серого постельного белья в рваный цветочек, вытаскивает очередную польскую сигаретку из пачки, разминает пальцами, будто проверяет на прочность, и только потом засовывает в рот. Слушаю, как Элька нервно рассказывает про свою арт-группу.

– Ты седня видел же Каринку? – интересуется между затяжками.

– Не, даже у входа не курила.

– А, лады. Так вот у нее брат – «афганец». Колька. Прикинь, как его оттуда вытащили? С ногами в говне и пулей в спине. Теперь он, сука, ссытся по ночам. – Эля показывает жестом, словно закручивает кран. – Живет с ними в коммуналке, спит на полу. Каждую ночь орет во сне, будто снова к душманам попал.

Фырча, ржу, хоть это и не смешно. Но так она это сказала, что не удержаться. Эля хмурится, втыкает в меня свой острый взгляд.

– У него психика вся наизнанку. Мать евойная твердит, что штаны Колькины уже стирке не подлежат. А он в ответ: «Заткнись, сука» – и потом по стене лбом херачит. А вчера к ним менты приходили. Каринка мне рассказывала: мол, Колька завелся в продуктовом. Какой-то мужик перед ним ляпнул про «зря пацанов отправляли, мол, лучше б Кабул оставили». Колька взял бутылку дюшеса и этой бутылкой ему по роже!

Я замолкаю, неудобно уж подковыристо хихикать. Эля делает очередную затяжку.

– Заводится с пол-оборота. Кефир кислый? Все, мать – «предательница». Батя спросил, почему мусор не вынес. «Ты что, тоже хотел, чтобы меня в кишлаке завалили, как Андрюху?»

– Андрюха – эт кто?

– Однополчанин его, Каринка так говорила. Мина, мясо по всему ущелью.

Эля говорит это сухо, зубы стиснув. Пепел с ее сигареты падает прямо на пол, не замечает.

– Каринка его, конечно, боится. А вот новости читает и ему, дебилу, пересказывает.

– Какие еще новости? – спрашиваю, хотя заранее знаю, что пожалею.

– Ну, из последних: в Кабуле взрыв. Советская часть. Уходим вроде, а эти шайтаны все равно мстят. В Герате – снова бойня, танки сожгли. А в Ташкенте «афганцы» восставшие чуть не устроили драку с ментами.

Эля резко тушит сигарету, почти ломает ее в тарелке. Смотрит на меня с каким-то решительным грязным блеском.

– Вот я и думаю… весной, где-то к маю, надо акцию.

– И какую на этот раз?

– Хочу облить фасад Мавзолея святой водой.

Сваливаюсь с матраса от смеха.

– Ты чего, совсем? Опять Ильич покоя не дает?

– Достану через какую-нибудь воцерковленную бабку… – как ни в чем не бывало продолжает Эля. – Кто знает, может, Ильич воскреснет и увидит, что за ужас творится в его стране?

– А вдруг тебя охрана изобьет? Это же будет больно.

– Ну и что? Жить тоже больно.

Эля поджимает складки рта, будто уже пробует, каково это будет. Она, блядь, серьезно. Эля, мать вашу, всегда серьезна, даже когда решается на всякую дикость, на спор с системой.

Через неделю сидим с Венькой на его кухне, недавно пожарил нам картошку, несет луком и прогорклым маслом, не выветривается даже с открытыми сквознячными окнами.

А Мелахберг вдруг выдает:

– Володь, у меня давно идея. Настоящий перформанс. «Тройничок».

Поднимаю глаза от книги – Венькиной давно затертой до полупрозрачности «Москва – Петушки». Бледные буквы на серых страницах сейчас кажутся едва ли не пророческими.

– В каком смысле? – спрашиваю, стараясь не подавать виду, что внутри все переворачивается.

Венька, с его вечной сигаретой, чмокает губами, размышляет, как вкуснее подать блюдо.

– У меня есть одна девчонка, Танюша. Она такая гибкая, прямо ластик. Короче, говорю, давай втроем. А что? Это искусство. Это доверие. Это… – закатывает глаза, будто вспоминает что-то невероятно важное.

– Мелахберг, ты ебанулся? – пробую остановить его поток сознания.

– Да расслабься, шпаги пересекаться не будут. – Он смеется, выдыхая дым в потолок. – Я тебе доверяю. И Танюша, кстати, за.

Великолепно. Я, как всегда, блядь, оказываюсь в тупике. У меня внутри снова два Володи: один сгорел от стыда и тихо закапывает себя в мелахберговскую пепельницу, другой смакует саму возможность. А третий