Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Опять глажу его по голове, я – его чертово спасение. Может, Веньке и хочется сейчас встать, закричать, выгнать меня, как мне – Элю, весь этот чертов театр абсурда и жестокости из своей жизни.

Но не двигаюсь. Потому что знаю, что завтра утром все начнется заново.

А у Веньки меж тем жесткие отходняки, и это видно за версту. Лежит, свесив руку с забинтованным сгибом локтя, будто тащил крест на Голгофу. Недавняя хрупкая уверенность растаяла, оставив вместо себя серое лицо и глаза, которые смотрят куда-то мимо обоев.

– Да нормально все, – говорит он хрипло. – Голова только чуток трещит. Как барабан на первомайской демонстрации.

Не, ну что тут скажешь? Отпустит, но не скоро. На его лбу – карта Афганистана, пот заливает низины, выступает в горах у висков.

– Ты ж не представляешь, как мы раньше жили, – внезапно начинает Венька, стирая рукавом водолазки пот. – В детстве все было как в гребаном раю. Мама писала книжки про кроликов с галстуками-бабочками, папа крутил этюдник, словно собирался нарисовать Страшный суд для журнала «Веселые картинки». А дома, понимаешь, дома каждый вечер кипело. Эти их богемные посиделки…

Гляжу на него, жду продолжения.

– Художники, писатели, поэты, – говорит Мелахберг, откинувшись на подушки. – Дядя Саша читает стихи про родину, в голос, надрывно, казалось, сейчас удавится. Тетя Тоня упивается шампанским из хрусталя. На кухне кто-то на гитаре орет Высоцкого: «На Большом Каретном». Все сморщенные, с пальцами, желтыми от сигарет, а в глазах этот огонь, понимаешь? Огонь, будто они собрались не просто так, а ради революции.

Киваю, хотя не уверен, что до конца проникаюсь. В моем детстве революцией было выбить себе через родителей гаечный конструктор.

– Помню, как папин друг, ну, тот, который потом выставлялся в Манеже, – Венька делает паузу, пытается вспомнить. – Рассказывал байку, как ездил в Кремль. Они там, значит, представляли что-то. Картины, типа. Стоит перед Брежневым и трет руками лацканы пиджака. «Ваши картины, – говорит Леонид Ильич. – Удивительные. Как сны». А этот фрукт в ответ: «Товарищ Брежнев, так это и есть сны, только не ваши».

Венька смеется, но смех его похож на трещотку, соскальзывающую на последнем обороте.

– И че, что ему за это? – спрашиваю.

– Да ничего, – пожимает плечами. – Отец потом говорил, что они все уже были в каком-то своем анабиозе. Сны, хули. Главное, чтобы никто не взорвался.

В комнате пахнет табаком, хотя мы сейчас не курим. Венька натягивает на себя плед. Размышляю, что эта богемная идиллия – все равно что антикварный шкаф. Красивый, а моль точит.

– Ты скучаешь по тому времени?

– Не знаю, – отвечает Мелахберг после паузы. – Тогда было тепло. Сейчас холодно.

– Ты дрожишь, – отмечаю я, трогая его за брючную лодыжку.

– Знаю, – усмехается Венька. – Помнишь, как ты тут сам валялся с фингалами? Ну, теперь все повторяется в обратную сторону. Все, на хуй эти таблетосы. Хотя бы до Нового года.

До Нового года… Мне б тоже передышку. Скоро приезжают родители, ничего хорошего не жду. Еще Элька должна в общагу ко мне заглянуть, и надо бы сплавить Серегу.

– Соборный вновь СМ собирается после праздников устроить, где-то за Котельниками в этот раз. Ты же с нами? – вдруг интересуется Венька, прикрыв глаза.

– СМ – это типа ваши «манипуляции»? Снова снег месить будем и на магнитофон молчание записывать?

– Не, в этот раз другое придумаем. Но тоже интересное. Тебе всегда рады, не бойся.

Провожу незаметно по его покатому лбу, щекочу пальцами у корней Венькиных волос. Жмурится, наконец довольный. А я вздыхаю.

– Я с тобой с ума сойду…

Возвращаюсь в общагу уже под девять вечера, зажигаются крапинки звезд, почти незаметные в иллюминации московских улиц. Обтираю о коврик свои боты, сдуваю с себя снежную пыль. Декабрь – это когда у тебя, с одной стороны, елка и мандарины, а с другой – талый советский лед, сбившийся в кашу под подошвами, пробивает он любой зимний уют, как кнут кожу. Серега сидит за столом с книжкой и своим вечным выражением смеси обиды и философского отчаяния.

– Слушай, друг, – начинаю осторожно. – У тебя есть где перекантоваться на ночь? Ну, сам понимаешь…

– Это что, из-за нее? – поднимает на меня усталые глаза. Сразу становится ясно: понимает.

– Э-м, ну да. Эля придет.

Серега громко хмыкает.

– Ты уже не первый раз такой. Думаешь, я, что ли, не замечаю?

– Ну, блядь, давай без драмы, Серег. Всего на ночь. Там у Пашки в соседнем корпусе тепло и место есть.

– Тепло? Место? Да ты просто хочешь свою бабу в кровать затащить, – почти шипит, поджимая губы, будто старшеклассник, которому отказали в автомате по геометрии.

– Бабу? – смеюсь я, пытаясь разрядить обстановку. – Эля – это вообще-т не «баба». Это скорее взрыв.

– Ну вот и взрывайся сам, – бросает Серега, хватает дубленку и уходит, хлопая дверью так, что вся общага на секунду вздрагивает.

Через час уже забываю про сумасшедший денек, убираю в комнате, что-то нервно напевая себе под нос. То ли «Наутилус», то ли «Кино». За окном сгущается ночь, мерцают отдаленно гирлянды, сложенные в «С Новым годом!».

А затем стук. Сначала в стекло, нежный, как шепот. Я подхожу, открываю окно недоуменно, и вот она – Эля. В своей потертой кожанке, вязаной шапке, а на лице такое выражение, будто только что сбежала с репетиции революции. Третий, блядь, этаж. Так прелестно, когда есть пожарная лестница.

– Ну, ты хоть обнимешь? Или мне тут замерзнуть? – спрашивает, ухмыляясь.

И ловко спрыгивает с подоконника мне в руки. Высокие говнодавы стучат об пол, пока Эля стряхивает с себя снег. Прижимаю к себе.

– Уютно у тебя, – насмешливо говорит, осматривая комнату через мое плечо. – А где твой друг?

– В гостях, – бросаю я, подавая ей кружку. Сразу же туда льется водка из пузатой Элиной фляги.

Сидим на моей кровати, пьем, в какой-то момент притягивается ближе. Волосы пахнут холодом и дешевым шампунем. Осторожно рассказываю Эле про Веньку, про свалку, про револьвер.

– Ты серьезно? Русская рулетка? – Ее глаза загораются двумя маленькими кострами.

– Ну да. Он назвал это «акцией». Говорит, что Берден вдохновил. А вообще был угашенный совершенно.

– И что? Ты испугался?

– Да хуй его знает, – вздыхаю я. – Там дело даже не в страхе. Там… – запинаюсь, стараясь объяснить. – Там чувство такое, будто ты наблюдаешь за чем-то красивым и смертельным одновременно.

Эля улыбается, касается моей щеки, ее пальцы твердые и все еще раскрасневшиеся.

– Ты странный, Ассемблер.

– Ну ты тоже, – отвечаю я, смеясь.

Тянется и целует меня. И этот ее поцелуй – снова взрыв. Хихикаем, как кретины, глядя друг дружке в глаза, пока неторопливо раздеваемся. Элина кожа пахнет костром. Волосы снова свалялись, уж не день рождения, чтоб тщательно мыть. Но это не портит. Эля целует меня властно, прикусывает шею, больно и смешливо хлещет по заднице, изнуряя другой ладонью член.

– Не надо так, – властно убираю ее пальцы с моих ягодиц, хватаю за грудь.

– Ассемблер, не нуди, – фырчит.

Погружаюсь в нее, уже порядком заведенный. Элька примостилась сверху, хватает за плечи, двигается слишком живо для меня, а стоны сдерживает, не из боязни, нет, думаю, просто обидно будет, если комендантша обломает своим стуком кайф. Эля на секунду отпускает мое истерзанное ее короткими, а острыми ноготками плечо, стирает пот со лба, текущий на переносицу. Грязные глаза ее горят.

– Хороший ты, Ассемблер. Не хочу тебя мучить, – шепчет на ухо, наклоняясь и щекоча приторными рваными прядями.

– И не надо, – выдыхаю.

Просыпаюсь от звука. Как будто в мою голову стучат молотком. Глухо, но настойчиво. Вначале думаю, что это последствия вчерашнего – слишком много алкоголя, слишком мало сна. Потом понимаю: стучат не в мою голову, а в дверь.

Открываю глаза. Комната наша, с ушедшим-то Серегой, – как после налета анархистов. На полу валяется Элина черная кожанка, мои джинсы, перевернутая кружка с засохшим чаем. Эля спит рядом, свернувшись калачиком. Накрылась одеялом, а сверху еще своим свитером. Лицо ее – смесь невинности и вызова. Ангел, который сперва шепнул: «Соверши грех», а потом сам же раскаялся.

Стук повторяется. Громче. Мягкий, но властный.