Земля под снегом - Эндрю Миллер

но еще и о наследственности от отца и всей линии его предков. Ни с кем из отцовских родных он не встречался ни разу, даже ни одной фотографии не видел. Воображал себе их по-разному: безмолвными слугами в замке посреди леса (шаги вверх по узкой каменной лестнице, в руке канделябр с оплывающими свечами), темноглазыми буржуа в доме с островерхой крышей на булыжной площади городка (шарообразные масляные лампы, покрытое тканью пианино, сливовые деревья в саду). А порой воображал, что это мешки, полные волос, ящики золотых колец и очков, одежда, вздувающаяся в волнах пламени…

Заснул на час. О том, что его разбудило, он не смог бы сказать, изнутри сна оно явилось или извне. Он выпутался из коврика и встал. Уставился на открытый молочный журнал, как будто там, в розовой разлиновке, в чернильных колонках цифр, содержался весь возможный смысл. Потом пошел к передней двери, всунул ноги в сапоги и торопливо двинулся через двор к сараю. Было чувство, что он, лишь чуть отставая, идет за волочащимся подолом сновидения. В сарае Друзилла стояла более-менее так же, но сейчас в соломе у ее копыт лежал теленок. Корова посмотрела на Билла, потом опустила голову и стала лизать темный скользкий бок детеныша. Теленок не шевелился. Лежал и лежал, обыденно и без всякой пользы. Билл чертыхнулся. Выругал себя. Может, конечно, быть, что он давно лежал в ней мертвый. Но не исключено, что был жив и надо было только пощекотать его в носу соломинкой, чтобы задышал. Он вышел из сарая и направился в доильню, где у него был фонарь «летучая мышь». Надо увидеть, что свисает у коровы сзади, что может еще находиться у нее внутри. Надо посмотреть, какого пола детеныш, чтобы знать размер потери. Позже попробовать связаться с драчом, хотя он не всегда хочет приезжать за теленком, и, если не захочет, придется закопать на ферме и долго потом, когда взгляд упадет на взрытую землю, вспоминать, что это произошло, когда он спал, по-детски закутавшись в коврик болотного цвета.

Одно к одному. Он перебирал свои ошибки и неудачи, пока искал фонарь, пока, найдя и увидев, что в нем кончился керосин, искал керосин и неловко заливал его в резервуар. Вылетел из Оксфорда без диплома. Импульсивно купил ферму, которая, как ни трудись, прибыли не даст. Импульсивно купил быка, который равнодушен к коровам. Женился – тоже импульсивно? – на такой, которая годится скорее в любовницы, чем в жены, на такой, в чье прошлое лучше сильно не углубляться. Множество вопросов к личным качествам – не столько ее, сколько своим. О том, кто ты есть и кем тебе следует быть. Все еще не в состоянии самоопределиться! Двадцать девять лет – и до сих пор не сформирован.

Сквозь все это, сквозь всю тусклую литанию самопорицаний проходила фигура отца – массивная голова, голубой с зеленью взгляд, впечатляющее своей громоздкостью тело, которое мальчиком он видел в ванне, где зеленая вода была присыпана пеплом сигары. Неудачи – это что, его способ борьбы с родителем, с отцовскими планами на его счет, с уродством таинственной отцовской жизни? Мать он тоже, конечно, не любил. Отец, думалось, выбрал ее потому, что она была надломлена и нелюбопытна, и, возможно, из-за ее бухгалтерских качеств; с матерью, так или иначе, он не боролся. Он рассказывал Рите об отце, иногда с ненужной настойчивостью в тоне, как будто она возражала ему, не верила, брала отцовскую сторону. О ее родителе у них тоже заходила речь, хотя и реже: стоит ли побывать у него вместе, лучше ли ему делается и можно ли вообще в его случае говорить об улучшении, можно ли считать прошлое чем-то таким, от чего рано или поздно выздоравливаешь (зеленая травка поверх развалин). Отцы были для них подходящей темой. Более простой, по тем или иным причинам, чем дети.

Сделав, что мог, в сарае, он приготовил себе в кухне ланч. Это был поздний ланч, у него уже плыла голова от голода. Нашел банку с супом из говяжьих хвостов, слегка его подогрел и поглотал еле теплым с ломтями хлеба. Все отдавало керосином.

Поев, отправился в кабинет, достал из длинного ящика ненадписанную картонную папку и вышел с ней к машине. Во дворе были еще дела, но не такие срочные. Он проехал задним ходом к доильне, погрузил три фляги молока и медленно двинулся к общей дороге по своей грунтовой. Поравнявшись с деревянной платформой (она была сооружена из старых шпал, которые летом сочились дегтем), поставил на нее фляги. Посмотрел на часы. Без десяти три. Грузовик примерно через час.

Он выехал на дорогу и направился не к своим полям, не к сломанным воротам, а в другую сторону. Здешние дороги были лабиринтом, но он постепенно его осваивал, учился ориентироваться. По пути то и дело попадались съезды на боковые грунтовые, на дорожки в выемках, на широкие зеленые тропы, на которые он ни разу не сворачивал, ведущие неизвестно куда. К бывшей ферме, к выработанному карьеру, к священному холму.

Этот путь он впервые проделал прошлым летом, в тот день стояла странная неанглийская жара, от которой переливчато мерцала даль. Услыхал кое-что и решил проверить, правда или нет. С тех пор ездил как минимум раз в неделю. Рита ничего не знала. И никто не знал. Ему нужно было давление, которое оказывает тайна. Раскроешь рот преждевременно, и услышишь себя, и прозвучит как утопия, как невозможность.

Еще миля – и живые изгороди сменились ржавыми столбами, между которыми проволочный забор мало где остался в целости. За забором пустое, ободранное пространство, расчищенная земля, там и тут строения, остатки строений, угловатые формы, от которых разит заброшенностью. Первым ему про это сказал Тедди, здешний старожил, который помогал с сеном и немного с дойкой. Двадцать лет назад он смотрел, как над головами коров взлетали самолеты, видел их тени на полях пшеницы. В местном баре он пил с летчиками и авиамеханиками, с шумными добродушными парнями, иной раз бог знает откуда – из Канады, Новой Зеландии. Один, сказал Тедди, все еще дивясь, был черный, как уголь…

Под слепыми окнами бывшего караульного помещения он повернул и поехал вдоль периметра аэродрома в сторону остатков диспетчерской вышки. За вышкой – цепочка бараков с асфальтовыми крышами. Он обследовал их уже – гниль и запустение, номера, нанесенные по трафарету, несколько фамилий около пустых шкафчиков, тоже по трафарету. Ряд туалетных кабинок – будто группа мужчин, склоненных в молитве. Его «мэсси»,