Дни убывающего света - Ойген Руге

И вот я здесь. Приветствую тебя, большой город. Приветствую небо, деревья, дыры в асфальте. Приветствую продавщицу тортильи и музыкантов. Приветствую всех вас, ждавших меня. Я здесь. Я купил себе шляпу. И это только начало.

Нужно ли было дать музыкантам денег?

Это подозрение — единственное, что слегка беспокоит его, когда он засыпает.

Утром его будят собаки. Какие собаки? Он выглядывает в окно. И правда, на крыше соседнего здания две большие дворняги, одна лохматая, вторая лысая. Что они там охраняют? Печную трубу? Крышу?

Полшестого, слишком рано вставать (хотя в Германии — он пересчитывает — должно быть уже полпервого). Он укрывается одеялом — не помогает. Окна-то обычные, а частоты — проникающие. Сначала вой, потом лаянье. Один воет, другой лает. Воющий начинает, лающий подхватывает песню: у-уууу — гав-гав.

Он встает, чтобы посмотреть, какой из них лает, а какой воет. Воет лохматый. А лысый лает.

Перерыв. Теперь он уже ждет: у-уууу… а где же «гав-гав»?

Он вспоминает про беруши. У него же в сумке с бельем беруши — Марион принесла их, когда он лежал в больнице. Пластиковые беруши, такая новомодная штучка. Но лучше, чем ничего.

Только лег в кровать, как вспомнил: «Марион!» Забыл позвонить ей. Не забыл, не успел еще… Беруши укоризненно заскрипели в ушах. Полупластик растягивается, норовит выскользнуть из ушей… Он напишет ей, верится ему. Дорогая Марион, напишет он, ты, пожалуй, удивишься… Я в Мехико, потому что я… Да, что? По следам бабушки… Ну, отлично… Дорогая Марион… А как объяснить ей, почему не позвонил?

Дорогая Марион, сейчас я не могу ничего объяснить. Неожиданно оказался в Мехико. Хорошо, что у меня есть беруши, здесь на крыше водятся собаки… Но честно говоря — хруст. В следующий раз, если возможно…. Или снотворное. Только для собак… У-уууу… Кто из них там какой? Один воет, другой еще совсем маленький. Слышишь? На заднем плане. За скрипом… У-ууу… А где же?.. Гав-гав.

Он просыпается, номер залит ярким солнечным светом. Восемь утра. Он встает, принимает душ. Рассматривает себя в зеркале. Размышляет, стоит ли побриться. Надевает новую шляпу. Что он видит?

Ну, а что можно увидеть: мужчину в шляпе. Сорока семи лет. Бледного. Небритого. Выглядит старше своего возраста. И опаснее, чем на самом деле.

Для начала сойдет.

Буфет в отеле, где можно позавтракать, кажется слишком стерильным. Слишком европейским. Он завтракает в кафе напротив. Старинное заведение, атмосфера почти как в венских кофейнях, странно смотрятся только голые неоновые трубы, вездесущие и ослепительно белые. Официантка-индианка кажется при таком освещении желтой. Он заказывает типичный мексиканский завтрак. Ему приносят какое-то непонятное месиво. Красно-зеленое. Зато кофе, который подливают из металлического кофейника, хорош. Почти вязок. Пить его надо с молоком.

Потом Мехико при свете дня. Он всегда представлял себе город пестрым. Но так называемый исторический центр сер. Он почти не отличается от какого-нибудь южноиспанского большого города, за тем исключением, что все дома покосились. Влажные грунтовые почвы, читает он в Backpacker, доставляли много хлопот уже древним ацтекам.

Кроме того, читает он: «Мексиканцы называют город не Мехико, а Д.Ф.» — от district federal[16].

Еще он вычитывает, что исполнители марьячи на площади Гарибальди сыграют на заказ каждому желающему. Площадь, как сказано в путеводителе, очень «туристическая». Цены, соответственно, высокие.

На Сокало как раз строят временный павильон, настолько крупный, что есть опасения увидеть здесь в скором времени гастроли «Holiday on Ice». Он осматривает Catedral Metropolitana, который Backpacker превозносит как шедевр мексиканского барокко, бесцельно бродит по гигантскому церковному пространству, беспомощно стоит перед неприличной роскошью двадцатиметрового алтаря, позолоченного сверху донизу.

Рядом с кафедральным собором находится templo mayor, огромный храм бывшего города ацтеков, точнее говоря, его жалкие остатки. Разрушенный, разграбленный, сравненный с землей во время землетрясений, свидетельство борьбы двух культур — мирной христианской и кровожадной ацтекской, которую некий Эрнан Кортес с чуть более чем двумястами солдатами (и умелой союзнической политикой, да-да, всенепременно!) уничтожил до основания за несколько месяцев. С руин храма хорошо просматривается задний фасад собора, и заметно, что сложен он из камней храма.

На краю площади виден индеец с украшеньями из перьев. Перед ним, в круге, очерченном мелом, двое местных, которых тот, приговаривая какие-то заклинания, окуривает дымом. В очередь выстроилось около двадцати человек: старики, молодые, парочки. Кроме набедренной повязки на мужчине ничего нет. Он гол и коренаст, у него синие губы.

На параллельной улице четверо детей. Они играют музыку. То есть трое играют: один выдувает что-то на кларнете, двое неумело барабанят, а маленькая девочка, в слишком коротких штанишках, подходит к прохожим с шляпой в руках. Девочке не больше пяти. Взгляд ее недоверчив, стыдлив. Александр дает ей несколько песо. Размышляет, не дать ли ей ту самую сумму, что по его мнению, он задолжал музыкантам с площади Гарибальди. Но не делает этого. Опасается, что опозорится, — перед кем?

Он едет на метро до Insurgentes. По вагону снуют бродячие торговцы. Кричат, продают диски с ужасной музыкой, дребезжащей из плееров. Александр сердится, что не додал детям денег.

Снова над землей: avenida des los Insurgentes, проспект Повстанцев. Будничная улица, нормальней, грязней центра, но он не так представлял себе Мехико. Люди, громыхающее движение. На разделительной полосе шириной не больше метра едва живые тоненькие деревца, непонятно как тут очутившиеся. Дома по сторонам улицы — неумело стилизованные копии, когда-то — как еще можно догадаться — возведенные гордыми хозяевами, со временем опустевшие, осыпающиеся, с отслаивающейся краской, нанесенной поверх прежних слоев, оклеенные плакатами. Над крышами возвышаются конструкции, затянутые гигантским полотном с рекламой товаров по 99 песо.

Он идет по Insurgentes в южном направлении. Нужный адрес находится за пределами карты, напечатанной в Backpacker. На большой карте города, висящей в отеле, он посмотрел дорогу. Идет он ни медленно, ни быстро. Проходит мимо забегаловок и магазинчиков, как раз открывающихся после обеденного перерыва. Мимо магазинчиков с косметикой и лекарствами, мимо фотолавок. Мимо помойных луж и строек, мимо сломанных мотоциклов, сломанных велосипедов, сломанных лестниц — да, собственно, всё здесь сломано.

В одном из киосков он покупает тако, или тортилью, или как оно там называется, хотя уже прочитал в Backpacker, что не следует ничего есть в уличных киосках. Тем не менее он ест, но у тако, или тортильи, или как оно там называется,