Дни убывающего света - Ойген Руге

в какое-нибудь кафе и выпить воды из-под крана. Но, как написано в Backpacker, делать этого нельзя. Ему нужно идти дальше, ни садиться, ни ложиться нельзя. Если он ляжет, то умрет. Глупый неуклюжий мертвый белый. Он видит себя утром, лежащего мертвым на скамейке: шляпу у него украли, брюки украли… Как раз в этот момент кто-то крадет у него чешские туристические ботинки, которые он носит много лет, причем со всё теми же шнурками.

— Что ты там делаешь?

Постепенно до него доходит, что мужчина, сидящий перед ним на коленках и что-то делающий с его правым ботинком, это чистильщик обуви.

— No[19] — говорит Alexander. — No!

Он убирает ногу, ставя ее с подставки на землю. Мужчина продолжает чистить, I make verry gutt price[20], говорит он, продолжая чистить и улыбаясь Александру, verry gutt price. Александр встает, но мужчина повис на его ботинке. Александр идет, мужчина перерезает ему путь, жирная навозная муха, verry gutt quallitie, говорит Навозная Муха, непонятно, то ли о своей работе, то ли о ботинках, Александр хочет идти дальше, хочет отряхнутся от Навозной Мухи. А Навозная Муха — ниже на две головы, но коренастая — перегораживает ему дорогу:

— You have to pay my work[21], — говорит Навозная Муха. Зеваки уже выстроились кружком. Александр оборачивается, пытается сбежать, двигаясь в противоположном направлении.

— You have to pay my work, — повторяет Навозная Муха.

Навозная Муха растопырила крылья, загораживает ему дорогу, подставка для ног в одной руке, чемоданчик с принадлежностями в другой. Александр надвигается на него, готовый ударить. Но он не ударяет, он кричит. Кричит во всё горло, кричит в его лицо:

— I have по money, — кричит он.

Навозная Муха ошарашенно отступает.

— I have по money, — снова кричит Александр — I have по money!

Затем ему приходят на ум испанские слова: — No tengo dinero[22], — кричит он.

Поднимает руки и кричит.

— No tengo dinero!

Кричит в лица людей:

— No tengo dinero!

Поворачивается во все стороны и кричит:

— No tengo dinero!

Люди поворачиваются к нему спиной, он кричит им вслед. Они рассыпаются как курицы. Спустя несколько секунд вокруг него никого, только чистильщик обуви стоит перед ним — подставка для обуви в одной руке, чемоданчик в другой — так он стоит, молча, и пялится на сошедшего с ума глупого белого.

[глава VI]

1961

Как всегда, по пятницам она уходила самой последней.

На ногах она была с пяти утра. Перед первой выемкой почты из почтового ящика еще раз, последний, просмотрела статью, которую ей заказал товарищ Хагер. До обеда две пары испанского. После обеда семинар по реализму: передовая литература Северной Америки. Неожиданно заметила, что, читая лекцию, перепутала Джеймса Болдуина с Джоном Дос Пассосом.

Самоучка. Слово пришло ей в голову сейчас, в четверть пятого, когда она убиралась на письменном столе:

Ей как самоучке не следует браться не за свои предметы, Гарри Ценк сказал так на крупном совещании полгода назад, когда она, Шарлотта, вызвалась вести семинар к пятидесятой годовщине мексиканской революции.

Она сложила контрольные работы, которые раздала студентам до обеда, рассеянно поискала свой карандаш (у нее была сотня карандашей, но именно этот был ее любимым), в конце концов раздраженно прекратила поиски. Отнесла грязные чайные чашки в приемную и помыла — уже в пятый раз за сегодня — руки, не избавившись при этом окончательно от ощущения мела между пальцами. Потом она прикрыла шкаф с документами, который Лисси, ее секретарша, забыла закрыть на ключ, а Лисси, конечно, уже и след простыл. К сожалению, заели деревянные жалюзи. Шарлотта со всей силой налегла на ручку, ручка сломалась. Она вошла в приемную и швырнула на стол Лисси сломанную ручку, снабдив запиской «ЗАВХОЗ». Восклицательный знак.

Но тут же вспомнила, что завхоз пару дней назад сбежал на Запад. Медленно смяла записку, бросила ее в корзину. Опустилась на стул Лисси, оперлась подбородком на руки. Долго смотрела на портрет Вальтера Ульбрихта, всё еще окруженный едва заметной светлой тенью, оставленной на стене другим, более крупным портретом.

Гарри Ценк будет проректором.

Она почувствовала запах рыбы. Она ненавидела запах рыбы, ела ее только из-за рыбьего жира.

— Женщине, — сказала за обедом Гертруд Штиллер, — нужно работать вдвое больше, чтобы добиться успеха.

Вдвое и втрое больше.

Шарлотта встала, взяла из незакрывающегося шкафа документы с грифом «только для служебного пользования», а также на всякий случай — кто его знает — пару западных газет, скопившихся здесь со временем, запихнула всё это в свой портфель и пошла.

В коридоре потрескивала перегорающая неоновая лампа.

На дверях всё еще виднелись следы, выжженные после войны самокрутками русских.

Стенгазета оповещала о последнем триумфе советской техники и науки: позавчера советский гражданин по имени Юрий Гагарин стал первым человеком, полетевшим в космос.

На улице было тепло. Неожиданно пришла весна, Шарлотта не заметила этого. Она решила пройти пешком два километра, дорогой через лес у привокзальной дамбы, немного расслабиться, насладиться хорошей погодой. Уже спустя несколько сотен метров она вспотела. Портфель оттягивал руку. Под пальто была надета толстая вязаная кофта. Неожиданно всплыли картинки из детства: теплый день, белое шерстяное платье, которое — она сейчас вспомнила — ей следовало надевать по воскресеньям, когда мать отправлялась с ней в Тиргартен, чтобы, как это называлось, засвидетельствовать кайзеру свое почтение. И тогда Шарлотта делала книксен перед кайзером. Мгновенно выстроилась вся сцена: сам кайзер, приближающийся быстрым шагом, широким рядом его братья и ординарцы; слишком жаркое колючее платье; грубая рука матери, яростно бьющая ее, в то время как она сама еще и глаза прикрыла.

Остаток дня ей пришлось провести в чулане, где она чуть не умерла от астмы, что совсем не тронуло мать, как если бы та считала Шарлотту симулянткой, как если бы в душе, и правда, желала ей смерти. — Я бы пожертвовала Шарлоттой, — однажды сказала мать соседке, и Шарлотта вспомнила лик мученика и крест на наглухо застегнутом воротнике — я бы пожертвовала Шарлоттой, если б Карл-Густав стал «нормальным».

Школа жизни. Не пройди она эту школу, достигла бы ли она сегодняшнего положения? Мадам Хоп-Хоп — ее прозвище среди студентов. Они думали, что оно злит ее. Ни капли. Шарлотта обхватила портфель обеими руками… Нет, думала она, Мадам Хоп-Хоп не сдается. Мадам Хоп-Хоп будет бороться. Гарри Ценк — проректор! Ну-ну, посмотрим еще.

Вильгельм, конечно же, был снова в подвале, в «штабе», как он называл