Дни убывающего света - Ойген Руге

бывший винный подвал, переоборудованный им в своего рода помещение для собраний. В доме было темно, особенно после ослепляющего послеобеденного солнца. Только ракушка, в которую Вильгельм забыл вставить выключатель, светила сутки напролет — лишние траты, которые Шарлотта старалась минимизировать, избегая включать свет, когда снимала свои пальто и обувь. На ощупь нашла домашние тапочки и спешно поднялась по лестнице: в шесть Александр придет на урок испанского.

Из спальни она принесла свежее белье, пошла в ванную и помылась под душем, не жалея воды. С тех пор как доктор Зюс выяснил, что ее астма является следствием аллергии на домашнюю пыль, Шарлотта рассматривала принятие душа как медицинскую процедуру и не стеснялась больше баловать себя этой роскошью несколько раз в день — по утрам, конечно же, холодный, но после обеда и вечером она принимала теплый душ, мыла волосы, давая воде стекать струями по лицу и глазам, с удовольствием прочищала нос и рот. Хотя бы в этом было преимущество переезда Курта и Ирины — больше никто не открывал где-то в доме кран, и ты вследствие этого и без того слабого напора воды в Нойендорфе, не ошпаривался горячей или не окатывался ледяной водой.

После душа, предчувствуя озноб, который охватит ее сразу после выхода из ванной, она надела заранее приготовленное нижнее белье из хлопка, свой неподходящий для светского раута, но уютный и теплый кашемировый пуловер, и неожиданно ей пришла мысль побаловать себя дополнительной роскошью — отменить сегодняшний урок Александра, а вместо этого прилечь до тех пор, пока Вильгельм не поднимется из подвала на ужин. Разве она не заслужила всё это после такой безумной недели?

Она спустилась вниз в салон и позвонила Курту.

— Хорошо, — сказал Курт, — тогда до завтра.

До завтра?

— Покатаемся на машине, — напомнил Курт.

— Господи боже мой, точно, с удовольствием, — сказала Шарлотта.

В зимнем саду было хорошо. Комнатный фонтан журчал, в воздухе царила почти тропическая влажность. С тех пор как доктор Зюс поведал ей, что влажность воздуха хорошо помогает при аллергии, она большую часть времени проводила в зимнем саду. Точнее сказать, она и раньше большую часть времени проводила в зимнем саду, теперь же делала это с научным обоснованием. Она даже спала здесь, как только наступало теплое время года.

Она легла на кровать, не укрываясь, чтобы не заснуть: не хотела, чтобы Вильгельм застал ее спящей. Теперь, когда кровообращение замедлилось, ее начало знобить, несмотря на тропическое тепло в помещении. Ей это не мешало, она даже наслаждалась этим. Это ненавязчиво напоминало ей об определенных, давно списанных за ненадобностью ощущениях, но она не стала углубляться в них. Додумывать дальше она сочла несколько неприличным для своего возраста. Ненужным. Слишком странным. Думал ли еще про это Вильгельм? Почему он жаловался, когда она переехала из спальни? Они и без того уже давно спали раздельно: даже в общей спальне их кровати стояли на расстоянии двух метров друг от друга. Что же ему тогда было надо? Он страдал от этого? Должна ли она, ему в угоду, заниматься с ним этим еще? Лишь мысль о стакане с водой на тумбочке Вильгельма привела ее в чувства: еще в 1940-м во Франции, в лагере для военнопленных, от цинги у него выпали все зубы, а если и не все, то по пути в Касабланку выпали и оставшиеся. Господи боже мой, что за время, какие ужасы, какая неразбериха… Ей стало не по себе. Снова вспомнился Ценк, с его действительно великолепными зубами: нет, конечно, Ценк не был в лагере для военнопленных, подумала Шарлотта. Ценк нигде не был. Разве что в гитлерюгенде…

Когда она открыла глаза, уже стемнело. В доме было тихо. Шарлотта прошла через кухню к бывшему входу для посыльных (дверь между кухней и жилыми комнатами Вильгельм зачем-то замуровал, теперь, даже если в обед накрываешь на стол, нужно всегда идти длинным путем через прихожую) и крикнула в подвал:

— Вильгельм!

Сквозь двойную дверь из бывшего винного подвала слышались бормотание и смех. Было полдесятого, а они всё еще сидели там. Шарлотта спустилась по лестнице, своим появлением она надеялась поторопить собравшихся. Шумно открыла дверь. Сквозь клубы сигаретного дыма до нее донеслось слишком игривое приветствие, которое лишь усилило чувство, что она здесь незваный гость. Собралась обычная шайка: Хорст Мэлих и Шлингер, молодой товарищ, своим чрезвычайным усердием действовавший Шарлотте на нервы, и даже Вайе, не состоявший в партии, пришел; а также еще пара людей, которых Шарлотта почти не знала. На большом дубовом столе посреди переполненных пепельниц, важно раскрытых записных книжек, кофейных чашек и бутылок из-под вита-колы[23], лежал своего рода набросок плаката.

ЛОКОМОТИВ ДЛЯ КУБЫ!

Ниже по-испански, с ошибками:

LA VIVA REVOLUTION![24]

— Извините, я не хотела мешать, — сказала Шарлотта, неожиданно для себя решив уйти без боя. Но прежде чем она закрыла за собой дверь, Вильгельм громко сказал:

— Ах, Лотти, ты не могла бы быстренько сделать нам несколько бутербродов, товарищи проголодались.

— Я посмотрю, что у нас есть, — промямлила Шарлотта и с трудом поднялась по лестнице.

Мгновение она постояла на кухне, сбитая с толку такой дерзостью. Наконец, как зомби, достала из хлебницы свежую булку хлеба (слава богу, Лизбет купила) и начала резать ее на ломтики. Почему она это делала? Она что — секретарша Вильгельма? Она — директор института!.. Нет, конечно же, она не директор института. К ее сожалению, институты переименовали в «секции», так что она теперь именовалась менее звучно «заведующей секцией», но по сути это ничего не меняло: она работала, работала как лошадь, она занимала важную должность в академии, в которой обучались будущие дипломаты ГДР (Гвинея первой из несоциалистических стран признала ГДР и только под давлением ФРГ отозвала свое признание!). Она заведовала секцией в академии, а Вильгельм — кем был он? Да, никем. Пенсионером, досрочно ушедшим на пенсию… И возможно, думала Шарлотта, уставившись слепым от злости взглядом в холодильник в поисках чего-нибудь, что можно намазать на хлеб, возможно, после провала в качестве директора академии он бы совсем опустился, если б она сама не побежала к районному начальству и не умолила товарищей дать Вильгельму хоть какую-нибудь, пусть и внештатную, должность. Она сама убедила его взять на себя пост партийного секретаря квартала, убедила его, что это важная общественная работа — проблема была только в том, что Вильгельм меж тем поверил в это сам. И, что еще хуже — другие, очевидно, поверили в