Дни убывающего света - Ойген Руге

Ойген Руге

ДНИ УБЫВАЮЩЕГО СВЕТА

для всех вас

[глава I]

2001

Два дня еле живым он пролежал на своем дорогом кожаном диване. Потом встал, хорошенько помылся в душе, смывая с себя остатки больничного воздуха, и отправился в Нойендорф.

Ехал по А115, как обычно. Смотрел на мир через окно. Проверял, не изменился ли тот. И как — изменился?

Машины показались ему чище. Чище? Как-то пестрее. Тупее.

Небо осталось голубым, каким же еще.

Подкралась осень, коварно. Пометила желтыми штришками деревья. Наступил сентябрь. И если его выпустили в субботу, то сегодня должен быть вторник. В датах он последнее время не ориентировался.

С недавних пор у Нойендорфа появился свой съезд с автобана — «с недавних пор» значило для Александра, всё еще — после объединения. Ты сразу попадал на Тельманштрассе (всё еще так называлась). Улица была ровно заасфальтирована, красные полосы велосипедных дорожек по обеим сторонам. Свежеотремонтированные дома, утепленные по каким-то там евростандартам. Новостройки, смахивающие на крытые бассейны — их называли городскими виллами.

Но нужно всего лишь один раз свернуть налево, пройти несколько метров по изогнутой Штайнвег, потом еще раз налево и — казалось, что время здесь остановилось: узкая улочка с липами. Тротуары, мощеные булыжником, вывороченные корни деревьев. Ветхие заборы и красные клопы-солдатики. Глубоко в садах, за высокой травой, мертвые окна вилл — о передаче прав собственности на них прежним хозяевам спорили в далеких адвокатских конторах.

Один из немногих домов здесь, в которых еще жили — Фуксбау 7. Мох на крыше. Щели на фасаде. Заросли бузины уже добрались до веранды. И яблоня, которую Курт подрезал всегда собственноручно, тянулась к небу ветками во все стороны как придется, бесформенным клубком ветвей.

«Еда на колесах», упакованная по нормам ISO, уже стояла на столбике ограды. Вторник, прочитал он подтверждение на пакете. Александр захватил пакет и вошел во двор.

Хотя у него был ключ, он позвонил. Проверять, откроет ли Курт — бессмысленно. Он и без того знал, что Курт не откроет. Но вдруг услышал знакомый скрип двери в коридоре, и когда заглянул через окошечко, из сумерек прихожей — как привидение — появился Курт.

— Открывай, — крикнул Александр.

Курт подошел ближе, пялился.

— Открывай!

Но Курт не двинулся.

Александр открыл замок, обнял отца, хотя объятья были ему уже давно неприятны. От Курта пахло. Это был запах старости. Он глубоко въелся в клетки. Так же от Курта пахло мытым телом и чищенными зубами.

— Ты меня узнаешь? — спросил Александр.

— Да, — ответил Курт.

Его рот был измазан сливовым муссом, утренняя сиделка снова торопилась. Вязаная кофта криво застегнута и тапок только один.

Александр разогрел обед Курта. Микроволновка, безопасный режим. Курт заинтересованно стоял рядом.

— Ты голоден, — спросил Александр.

— Да, — ответил Курт.

— Ты всегда голоден.

— Да, — ответил Курт.

В упаковке был гуляш с краснокочанной капустой (с тех пор, как Курт однажды чуть не подавился куском говядины, заказывали только мелко порезанную еду). Александр сварил себе кофе. Вытащил из микроволновки гуляш и поставил его на клеенчатую скатерть.

— Приятного аппетита, — сказал он.

— Да, — сказал Курт.

Начал есть. Какое-то время было слышно только сосредоточенное сопение Курта. Александр прихлебывал свой пока еще слишком горячий кофе. Смотрел, как ест Курт.

— Ты вилку неправильно держишь, — сказал он какое-то время спустя.

Курт на мгновение замер, казалось, он размышляет. Но затем продолжил есть — попытался подвинуть кусочек гуляша рукояткой вилки к кончику ножа.

— Ты вилку неправильно держишь, — повторил Александр.

Он говорил без выражения, без наставительной интонации, чтобы проверить воздействие чистых понятий на Курта. Никакого воздействия. Ноль. Что творилось в этой голове? В этом пространстве, всё еще отделенном от мира черепной коробкой, всё еще содержавшем в себе своего рода «я». Что чувствовал, о чем думал Курт, когда семенил по своей комнате? Когда он сидел до обеда за своим письменным столом и, как рассказывали сиделки, часами таращился в газету. О чем он думал? Думал ли он вообще? Как думают без слов?

Курт наконец-то водрузил кусочек мяса на кончик ножа и нес его, удерживая равновесие, дрожа от жадности, ко рту. Тот сорвался. Вторая попытка.

Вообще-то, смешно, думал Александр, что распад Курта начался именно с языка. Курт, оратор. Великий рассказчик. Как он в нем сидел, в своем знаменитом кресле — кресле Курта! Как все не сводили с него глаз, когда он рассказывал свои историйки, герр профессор. Свои анекдоты. Но опять же странно — в устах Курта всё превращалось в анекдот. Неважно, о чем Курт рассказывал — даже если он рассказывал, как чуть не сдох в лагере — всегда находилась изюминка, всегда было смешно. Было. Давнее-предавнее прошлое. Последнее предложение, которое Курт смог сказать связно, было: «Я потерял язык». Тоже неплохо. Сравнивая с его сегодняшним репертуаром, просто блестяще. Только это было два года назад: «Я потерял язык». А люди и правда думали, смотри-ка, язык потерял, а так… А так он казался более-менее в себе. Улыбался, кивал. Принимал разные выражения лица, подходящие. Разыгрывал из себя умника. Только время от времени с ним случались странности — красное вино наливал в кофейную чашку. Или вдруг беспомощно замирал с пробкой в руке и, в конце концов, прятал ее в книжный стеллаж.

Так себе результат — пока Курт справился только с одним кусочком гуляша. Теперь навалился, ел пальцами. Исподлобья смотрел на Александра, как ребенок, который проверяет реакцию родителей. Запихал кусок в рот. И еще один. И начал жевать.

И жуя, держал свои перепачканные пальцы высоко, как будто давал присягу.

— Если б ты только знал, — вздохнул Александр.

Курт не отреагировал. Он наконец-то разработал метод решения гуляшной проблемы. Набивал, жевал. Соус стекал тонкой струйкой по подбородку.

Курт больше ничего не мог. Не мог говорить, не мог чистить зубы. Даже подтереть задницу не мог, уже хорошо, если срать садился на унитаз. Единственное, думал Александр, что Курт еще мог, что делал по собственной инициативе, чем интересовался и на что тратил остатки хитрости, была еда. Прием пищи. Курт ел не с наслаждением. Курт ел не потому, что ему вкусно (его вкусовые рецепторы, Александр не сомневался, были совершенно уничтожены десятилетиями курения). Курт ел, чтобы жить. Еда = жизнь, эту формулу, думал Александр, он заучил в лагере, и причем весьма основательно. Раз и навсегда. Жадность, с