Дни убывающего света - Ойген Руге

Александр направился со своим кофе в зал. Что теперь? Что делать с потерянным временем? Он снова сердился на то, что подчинился ритму Курта, и злость на это непроизвольно связывалась с уже ставшей автоматической злостью на комнату. Разве что после четырех недель отсутствия она казалась ему еще ужасней: синие шторы, синие обои, всё синее. Так как синий был любимым цветом его последней возлюбленной… Идиотизм, в семьдесят восемь. Ирина еще и полгода в могиле не пролежала… Даже салфетки, свечи — синие!

Целый год оба вели себя, как гимназисты. Посылали друг другу открыточки с сердечками и заворачивали подарочки друг другу в синюю бумагу, затем возлюбленная, должно быть, заметила, что Курт начал чудить, и… исчезла. После нее остался синий гроб, как окрестил это Александр. Холодный синий мир, в котором теперь совершенно никто не жил.

Только кухонный уголок не изменился. Хотя, и он не совсем… Курт правда не тронул шпоновые обои — гордость Ирины, — настоящие шпоновые обои! Даже так называемая хламлекция (немецкий язык Ирины) осталась, но — в каком виде! Курт в процессе ремонта снял целиком эту хаотичную коллекцию нелепейших презентиков и сувениров, которые с годами покрыли шпоновые обои, стер с них пыль, выбрал «самое важное» (ну или то, что Курт считал таковым) и снова разместил на шпоновых обоях в «свободном порядке» (ну, как Курт его понимал). Причем «из соображений целесообразности» он пытался использовать уже имеющиеся отверстия для гвоздей. Эстетика компромиссов Курта. Так всё оно и выглядело.

Где был тот кривой кинжал, который актер Гойкович, как-никак исполнитель главных ролей во всех дефовских[2] фильмах про индейцев, подарил когда-то Ирине? А где та кубинская тарелка, которую товарищи с завода имени Карла Маркса подарили Вильгельму на его девяностолетие, а Вильгельм, по рассказам, выудил свой бумажник и бросил на нее сотню — он подумал, что его просят о взносе на солидарность народов…

Плевать, подумал Александр… Это всего лишь вещи. Для того, кто придет после него, это всё равно будет просто куча строительного мусора.

Он перешел в рабочий кабинет Курта, который находился в другом (как считал Александр, более красивом) конце дома.

В отличие от гостиной, где Курт сменил всё, и… даже мебель Ирины заменил, прекрасную старинную витрину — на какую-то ужасную мебель из МДФ; даже прекрасный вечно хлипкий телефонный столик Ирины Курт убрал; и, за что Александр на него обиделся особенно, настенные часы — милые старинные часы, механизм которых каждые полчаса и час имел обыкновение урчать, в знак того, что они всё еще несут свою службу, хотя корпуса для гонга не было — ведь изначально это были напольные часы, Ирина же, следуя моде, вынула их из футляра и повесила на стену, а Александр и по сей день помнил, как они с Ириной привезли часы, и как Ирина не смогла сообщить пожилой даме, расставшейся с часами, что их футляр собственно им не нужен; как им пришлось специально просить соседа помочь снять этот футляр, и как этот огромный ящик, который они увозили только для виду, высовывался из багажника маленького «трабби», так что впереди машина почти не касалась земли… — в отличие от полностью отремонтированной гостиной в кабине Курта, всё мистическим образом оставалось по-прежнему.

Письменный стол стоял наискосок от окна — сорок лет подряд после каждого ремонта его ставили по отпечаткам в ковре на то же самое место. Как и комплект мягкой угловой мебели с креслом Курта, в котором он, сгорбившись и сложив руки на колени, рассказывал свои анекдоты. Как и большой шведский стеллаж (почему собственно шведский?) стоял где прежде. Доски прогнулись под тяжестью книг; тут и там Курт вставил дополнительные, неподходящие по цвету доски, но космический порядок — своего рода последняя опора мозгу Курта — остался неизменным: там стояли справочники, которыми успел воспользоваться и Александр (но ставь на место!), стояли книги по русской революции, длинный ряд рыжевато-коричневого собрания сочинений Ленина, на последней полке, слева, рядом с Лениным, под папкой со строгой надписью «ЛИЧНОЕ» всё еще лежала — Александр мог бы достать ее с закрытыми глазами — раскладная потертая шахматная доска с фигурами, которые некогда вырезал какой-то безымянный заключенный ГУЛАГа.

Единственное, что — за исключением новых книг — добавилось за сорок лет — это лишь несколько вещей, привезенных из Мексики бабушкой с дедушкой. Большая часть из них была молниеносно раздарена после их смерти, и лишь немногие вещи, с которыми Курт, как ни странно, не хотел расставаться, но которым не посчастливилось попасть в хламлекцию — как утверждалось, из-за недостатка места, на деле же из-за ненависти, которую Ирина не смогла преодолеть, ко всему происходившему из дома свекрови и свекра, — Курт «временно» прибрал на свой шведский стеллаж, и там они «временно» оставались по сей день: чучело акульего детеныша, шероховатая кожа которого произвела впечатление на маленького Александра, он подвесил на красивой ленточке на поперечину стеллажа; внушающая ужас маска ацтеков лежала лицом вверх за стеклом рядом с многочисленными бутылочками из-под водки; а большая изогнутая розовая ракушка, в которую Вильгельм — никто не знает, каким образом — встроил лампочку, лежала всё еще без проводов на одной из нижних полок.

Он снова вспомнил о Маркусе, своем сыне. Представил себе, как Маркус ходит тут, в капюшоне и с наушниками — таким он видел его последний раз, два года назад, — представил себе, как Маркус стоит перед книжным стеллажом Курта и попинывает носком сапога стеллажные полки; как берет одну за другой вещи, скапливавшиеся здесь в течение сорока лет, и оценивает их пригодность или продаваемость: вряд ли кто-то купит у него Ленина, хотя за складную шахматную доску он, возможно, и выручит пару марок. Единственное, что его заинтересует, это, пожалуй, чучело детеныша акулы и большая розовая ракушка, и он пристроит их у себя «на хате», ничуть не задумавшись об их происхождении.

На одну секунду мелькает мысль захватить с собой ракушку, чтобы бросить ее в море — туда, откуда она пришла, но… это показалось ему сценой из дешевых сериалов, и он отбросил эту мысль.

Александр сел за письменный стол и открыл левую дверцу. В среднем ящике, в самой глубине, в коробке от фотобумаги «ORWO» уже сорок лет лежал, спрятанный под тюбиками с клеем, ключ от встроенного сейфа, и