Дни убывающего света - Ойген Руге

заговорит с ней. И после того как дважды обошел блок, пытаясь найти отговорки не делать этого, в конце концов, он вошел в здание и потребовал показать ему мать, и не поддался уговорам профессионалов сохранить ее в памяти такой, «какой она была при жизни».

Тогда-то ему ее и выкатили. Опустилась занавеска. Он стоял рядом с небрежно прихорошенным трупом, который, надо признаться, не был не похож на его мать (за исключением слишком маленького лица и складочек гармошкой над верхней губой), он стоял рядом с ней и не осмеливался заговорить с ней в присутствии обоих сотрудников похоронного бюро, поджидавших по ту сторону занавески, так близко, что были видны ботинки у нижнего края занавески. Чтобы сделать хоть что-то, он коснулся ее руки и — выяснил, что та холодна: холодна, как кусок курицы из холодильника.

Нет, они не ошиблись. Был же рентгеновский снимок. Было МРТ. Были лабораторные анализы. Всё было ясно — «неходжкинские лимфомы, индолентный тип». От которых — какая тактичная формулировка! — «на данный момент нет эффективной терапии».

— А сколько это, в годах?

И тогда этот доктор начал целую вечность крутиться туда-сюда на своем стуле, с таким лицом, будто ответ на подобный вопрос — героический поступок, и выдавил:

— Прогнозов вы от меня не услышите.

И голос его шипел, как кислородная подушка старика у Александра в палате.

Измерения времени. Двенадцать лет назад — объединение Германии. Недостижимо далекое время. Всё же он попытался почувствовать задним числом — сколько весят эти двенадцать лет?

Понятно, что двенадцать лет до объединения казались ему несравнимо более долгими чем двенадцать лет после. 1977-й — это же вечность назад! 1989-й, напротив — рядышком, одна остановка на трамвае. Но при этом же что-то происходило, так?

Он бежал за границу и снова вернулся (даже если страна, в которую он вернулся, исчезла). Он устроился на прилично оплачиваемую работу в журнале о боевых искусствах (и уволился). Делал долги (и возвращал их). Затеял кинопроект (лучше не вспоминать).

Умерла Ирина — шесть лет назад.

У него было десять или двенадцать, или пятнадцать театральных постановок (во всё более незначительных театрах). Он побывал в Испании, Италии, Голландии, Америке, Швеции, Египте (но не в Мексике). Трахался с неопределенным количеством женщин (имена которых не мог вспомнить). Отважился — спустя какое-то время — на серьезные отношения….

Познакомился с Марион — три года назад.

Но сейчас ему не казалось, что это было недавно.

Надо не забыть ей сказать. Как-никак она была единственной, кто навещал его — хотя он строго-настрого запретил визиты. Но всё же был вынужден признать, что это было не так уж плохо. Нет, она не была, как он того опасался, преувеличенно заботливой. Не пыталась подбадривать его какими-то стандартными фразами. Не приносила ему цветы. Зато салат из помидоров. Откуда она знала, чего именно он сейчас хочет? Откуда знала, что он просто панически боялся получить в больнице цветы?

Спросим по-другому: почему он был не в состоянии любить Марион? Возраст? Она — его сверстница. Может, дело в двух-трех синих венках, просвечивающих на ее бедрах? Или дело было в нем?

«Дорогая моя, любимейшая Ирина!.. Солнце мое, жизнь моя!»

Он бы ни за что не обратился так к женщине. Было ли это старомодно? Или Курт любил Ирину? Неужели эта старая педантичная сволочь, этот робот Курт Умницер умудрился полюбить?

От этого подозрения Александра так затошнило, что ему пришлось встать.

Было почти полтретьего, когда он спустился по лестнице. Курт всё еще спал. Марион, он знал, еще в садовом хозяйстве — звонить ей слишком рано. Вместо этого он позвонил в справочную. Собственно, он хотел сразу поехать в аэропорт. Но теперь он позвонил, в справочной его сразу соединили, переключили дальше, в конце концов связали с нужным оператором и всё же он помедлил, когда выяснилось, что можно без проблем забронировать билеты на завтра. Если у него есть кредитная карта.

Есть.

— Итак, мне бронировать или нет, — осведомилась женщина по другую сторону, не невежливо, но таким тоном, который говорил, что она не собирается тут вечность возиться с этим недотепой.

— Да, — ответил он и продиктовал номер кредитной карты.

Когда он положил трубку, было 14:46. С мгновение постоял в сумерках, подождал, что на него снизойдет какое-то чувство, но… ничего не снизошло. Только мелодия вспомнилась — с древней пластинки бабушки Шарлотты, которая при переезде упала на тротуар и разлетелась на тысячи осколков:

Mexico lindo у querido

si muero lejos de ti…[3]

«Золотые киты». Как там дальше? Он не помнил уже. Можно ли отыскать что-то подобное в Мексике? Спустя полвека?

Он пошел в «синий гроб», захватил свою кофейную чашку, отнес ее на кухню. Ненадолго замер у кухонного окна, бросил взгляд в сад. Поискал, будто отдавая долг этим мимолетным воспоминанием, в высокой золотистой траве то место, где согнувшись, часами, стояла баба Надя, ухаживая за своей огуречной грядкой… Но ничего не увидел. Баба Надя исчезла бесследно.

Из чуланчика он достал ящик с инструментами и пошел в кабинет Курта.

Сначала вынул старую шахматную доску, стоявшую слева, рядом с Лениным, раскрыл ее. Открыл папку с надписью «ЛИЧНОЕ». Выгреб бумаги столько, сколько могло поместиться в раскладную шахматную доску. Положил внутрь. Из кухни принес большой белый пластиковый пакет. Положил в него доску. Совершенно автоматически. Спокойно, уверенно, как будто давно это планировал.

Деньги, подумал он, я положу в пакет позже.

Потом выудил из ящика с инструментами широкое, часто уже использованное не по назначению долото, вбил его в щель двери нижнего шкафа, запертого на замок. Раздался треск, полетели щепки. Труднее, чем думалось. Ему пришлось вытаскивать все задвижные ящики из другой половины нижнего шкафа, пока перегородка не подалась настолько, что дверь отскочила — фотографии. Эротические карточки. Видео. Пара журналов такого же содержания… А вот и она, он не ошибся — длинная красная пластмассовая коробка с диапозитивами. Один-единственный раз он открыл коробку, подержал на свет первый попавшийся снимок, узнал свою мать, полуобнаженную, в недвусмысленной позе и — положил снимок обратно в коробку.

Принес из ванной корзину для грязного белья и сложил всё в нее.

Единственная печь, оставшаяся в квартире, была в большой комнате. Ее долгие годы не топили. Александр принес газетную бумагу, две большие деревянные подпорки, в виде сов, для книг со шведского стеллажа Курта и растительное масло из кухни. Промокнул в этом бумагу. Всё поджег…

Неожиданно в