Дни убывающего света - Ойген Руге

— А Ахим Шлепнер дурак. Он говорит, что Америка — самая большая страна в мире.

— Ага, — сказал Вильгельм, — интересно. — А бабушке он сказал:

— И на выборы они снова не ходили, Шлепнеры эти. Но мы и до них доберемся.

Детский сад. Теперь он был уже в старшей группе. Ахима Шлепнера не было. Теперь Александр стал самым умным. Доказательство:

— Я уже был в Москве.

Даже фрау Ремшель там не была.

— А когда вырасту, поеду в Мексику.

Потому что, когда он вырастет, повсюду будет господствовать компонизм. Тогда не будут больше эксплуатировать и порабощать индейцев. Никому больше не надо будет приносить себя в жертву. Только кобры, они, конечно же, останутся. И скорпионы в обуви. Но с этим он разберется — по утрам надо вытряхивать обувь — ничего сложного. Бабушка подсказала.

Воскресенье. Александр идет по улице с родителями. По Тельманштрассе. Деревья пестрые. Пахнет дымком. Люди сгребают листву и сжигают ее небольшими кучками. В огонь можно кинуть каштаны, спустя какое-то время они громко лопнут.

Они идут по середине улицы, рука в руке: слева мама, справа папа, и Александр объясняет, как он себе всё представляет:

— Я вырасту большим, а вы станете маленькими. А потом вы снова станете большими, я снова маленьким. И так будет всегда.

— Нет, — сказал папа, — не совсем так. Мы со временем, и правда, станем ниже ростом, но не моложе. Мы постареем и однажды умрем.

— А умирают все?

— Да, Саша.

— И я тоже умру?

— Да, и ты тоже когда-нибудь умрешь, но до этого момента пройдет еще очень, очень, очень много времени, так бесконечно много, что ты даже не думай об этом.

Ошеломляющее откровение.

Бесконечность. Там за горизонтом, где всё терялось в дымке, где деревья постепенно уменьшались — она где-то там, за горизонтом. Туда они и шли, его родители и он. Прохладный воздух овевал лицо. Они шли и шли, так пугающе легко, и всё же, почти не двигаясь с места.

Если он и улыбался, то от смущения — его представления о том, как становятся большими и маленькими, оказались такой глупостью.

[глава V]

2001

Аэропорт смахивал на ночлежку. Спальные мешки, очереди в кассы. На табло с расписанием полно отмененных рейсов. Казалось, все люди читают одну и ту же газету. Фотография на первой полосе: самолет врезается в небоскреб. Или это крылатая ракета?

Рейс в Мехико тоже задерживался.

Александр купил путеводитель (знаменитый Backpacker, «мягкий» туризм), немецко-испанский словарь, надувную подушку под голову и — для создания нужного настроения — испанскую газету. Слово, которое он понимал и без словаря — terrorista.

Затем, наконец-то, регистрация рейса. Перед взлетом балетный номер стюардесс о безопасности в полете. Они уверенно улыбались, если это можно назвать улыбкой. Он попытался представить себе их лица во время крушения. Когда самолет отрывался от земли, подумал: есть еще множество способов покончить с жизнью. Как ни странно, эта мысль успокоила.

Он устроился в своем кресле, насколько возможно — между толстяком с золотой цепью и блеклой мамашей, безуспешно усмирявшей сосущего колу ребенка. Он ничего не читал, поначалу даже не пытался спать. На экране прямо под носом долго отслеживал курс самолета, набор высоты, понижение температуры.

Он брал всё, что предлагали: кофе, наушники, маску для сна. Съел всё, что принесли на обед, даже загадочный десерт из пластиковой коробочки.

Спустя два-три часа начался фильм. Какой-то обычный экшн. Люди били друг друга, пинались, сопровождая всё это звуками, которые он слышал даже из наушников соседа. Ничего особенного в общем, вот только вдруг он понял, что не может больше этого переносить. Зачем это показывают? Как люди избивают друг друга.

Он надел маску для сна, воткнул наушники, пощелкал программы.

Гендель. Одна из этих известных арий: сдержанная и опасно меланхоличная. Он вслушивался осторожно, чтобы в любой момент выключить музыку, если она затронет его слишком глубоко.

Но нет. Он откинулся, удивленно прислушиваясь к неземному звучанию арии — нет, вообще-то не неземное звучание, наоборот. В отличие от Баха — земное, посюстороннее. Настолько посюстороннее, что казалось, вот-вот станет больно. Больно от прощания, — вдруг понял он. Взгляд на мир с осознанием его преходящести. Сколько лет было Генделю, когда он сочинил это чудо? Лучше не знать.

И сколько времени ему для этого понадобилось. Как же просто, как ясно.

Он вспомнил свою последнюю постановку в К. Конечно, при желании можно было бы утешить себя тем, что критика была не столь уничтожительной, как он опасался. Вспомнил, как на премьере сидел на ступеньках. Как, внутренне воспарив, смотрел с другими зрителями на дрыгающихся и кричащих на сцене актеров, играющих свои жалкие роли… Пространные, пестрые декорации. Трудоемкая осветительская концепция (для которой еще к тому же был докуплен дорогой прожектор дневного освещения)… Всё чересчур. Чересчур утомительно. Чересчур сложно.

Это оно и есть? Это утомительное и сложное. Это и есть его рак?

Нон-ходжкинская лимфома… А потом тот доктор объяснил про болезнь — нехотя раскачиваясь туда-сюда в крутящемся кресле, с пластиковой линейкой в руках — у него и правда была линейка в руках? Он и правда рисовал в воздухе смешные маленькие шарики, когда рассказывал о медленно убивающих его Т-клетках?

Абсурд же заключался в том, что речь шла о защитных клетках. О клетках его иммунной системы, призванных защищаться от чужеродных тканей, но которые, как понял Александр, теперь сами превращались в гигантские вражеские клетки.

Еще ночью накануне, в ночь до выяснения диагноза, после того как он часами лежал без сна, обессиленный жужжанием кислородного аппарата пожилого соседа, немилосердно проникающим в уши сквозь беруши, где-то около трех ночи, задав себе все вопросы, прокрутив все возможности, наконец встав и проскользнув в коридор, напрасно пытаясь локализовать проблему на анатомическом атласе — после всего этого он в конце концов подумал: всё равно — что бы и где бы это ни было — ему это вырежут, а он будет бороться, так он думал, за эту жизнь, и при слове «бороться» он непроизвольно увидел себя бегущим по Гумбольдтхайну[11], пытающимся в забеге выиграть свою жизнь, думал он, бегом выгнать из себя болезнь, бегать до тех пор пока от него ничего не останется кроме ядра, кроме самой сути, до тех пор, пока между кожей и сухожилиями просто не останется места ни для какой чужеродной ткани…

Нечего вырезать, нечего локализовать. Это шло из него самого, из его иммунной