Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Вы бесчестный, скверный человек! – говорила она, понизив голос и свешиваясь и нему слегка из окна. – Вы клялись не искать меня, избегать со мною встречи… А вы теперь дерзко, нахально смеете являться сюда!.. Зачем? Вы знаете, что я невеста… Жених мой добрый, честный, благородный человек… Что же вы думаете про меня, на что надеетесь?..

Глаза ее, показалось ему, становились все злее, все беспощаднее… И тем соблазнительнее, тем желаннее была она для него в эту минуту…

– Ольга Елпидифоровна, позвольте… – попытался он было уговорить ее, но она не дала ему на это времени.

– Вы мне противны, отвратительны! Уходите, а не то я погублю себя и вас, скандал наделаю; расскажу все капитану, отцу!.. Этого ли вы хотите?..

– Я удаляюсь, сударыня, – проговорил он после нескольких секунд колебания, с желчною улыбкой на побелевших губах, – ничьей гибели я не желаю. Успокойте ваши нервы, сделайте милость!..

И он быстрыми и неверными шагами вышел из палисадника.

Она вскинулась с места, пробежала через весь дом в свою комнату и, бросившись там на постель, разрыдалась в подушки неудержимыми слезами.

– Противный, мерзкий, – говорила она себе сквозь эти слезы, – хорошо, что он стоял там, за окном!.. Будь он в комнате, я бы, пожалуй, дура, под конец не выдержала, на шею ему кинулась…

Ашанин прошел из палисадника во двор дома, встретил там какого-то мальчика-слугу в куцем фрачке, метавшего камешками в соседний забор, прервал его полезное занятие, послав его сказать Вальковскому собираться скорее, а сам, отдав кучеру приказание приехать с Иваном Ильичом на станцию, направился туда или, вернее, направился, сам не зная куда, по улицам незнакомого ему города, пытаясь заглушить усиленным движением клокотавшее в душе его бешенство… О, что бы он дал теперь, чтобы сломить, смять, задушить это «своенравное, злое… и очаровательное создание», задушить эту злость бесконечными, безумными поцелуями…

«Фанатик» давным-давно уже поджидал его на каменном крыльце большой двухэтажной станции, изучая тем временем «подходцы и складку» сидевшего с ним рядом какого-то ямщика-ухаря с наглым и пьяным лицом («тип» этого ухаря он тут же порешил «воспроизвести» в пьесе «Ямщики, или как гуляет староста Семен Иванович»1, которую давно уже жаждал поставить на «благородном театрике»), когда наш Дон-Жуан, все так же злой, но успевший уже порядочно устать, появился пред ним.

– Где это ты шатался? Обед давно готов, – пробурчал он, – у меня в животе барабанщики с час уж времени зорю бьют.

– Тебе бы жрать все! – злобно отрезал в ответ Ашанин, подымаясь к нему по ступеням крыльца.

– Ну, а что у тебя там? – подмигнул ему Вальковский с нескрываемым злорадством в тоне и усмешке, сопровождавшей эти слова. – Сорвалось, видно? И в комнату, то есть, не пустили даже?

– Молчи, болван! – прошипел на него красавец, сверкая загоревшимися новым бешенством глазами.

– Работа! – крикнул в то же время сидевший подле «фанатика» ямщик, кидаясь с места вниз под шум колес подъезжавшей к станции дорожной кареты, и, огибая крыльцо, побежал к лошадям своим в конюшню.

Город стоял на большом московско-курском шоссе: проезд был огромный; к станции с громом колокольчиков и гиком ямщиков то и дело подъезжали и отъезжали от нее экипажи всяких родов и видов.

Из подкатившей теперь к ее крыльцу кареты вышла молодая, маленькая и худенькая барыня с полуболезненным, полупикантным выражением бледного и капризного лица. Она держала в одной руке дорожный мешок и, чуть-чуть приподняв другою спереди платье, брезгливо принялась всходить по пыльным ступеням на самых кончиках крохотных ножек, обутых в ботинки бронзовой кожи.

– Зинаида Васильевна! – вскликнул, уставясь глазами на эти ножки, отверженный искуситель Ольги Акулиной.

– Ах, Владимир Петрович! – ответила она таким же восклицанием, моргнула с видимо радостным видом недурными, быстрыми, темными глазами. – Здравствуйте! Как вы здесь?

– Проездом. А вы куда и откуда?

– Из Москвы, в деревню к maman, которая должна прислать сюда за мной лошадей. И вообразите (личико ее при этом все сморщилось какою-то очень милою жалобною гримаской), горничная моя, как нарочно, заболела вчера горячкой, я должна была отправить ее в больницу, а сама уехала fine seule2 и, если теперь лошади от maman не пришли, я принуждена буду ожидать одна здесь, в этой отвратительной гостинице, – я ее давно знаю…

– Можно сейчас проведать, – сказал Ашанин, – Ваня, сходи тут, спроси, нет ли лошадей и посланного из деревни Марии Николаевны Кошанской?

Вальковский глянул злобным взглядом на него и на говорившую с ним даму, поднялся, однако, послушно с места и отправился исполнять поручение.

– А у матушки вашей имение тут неподалеку? – сказал Ашанин, продолжая стоять на крыльце с приезжею.

– Ах, нет! еще целых тридцать верст и отвратительной дороги…

– Ну, муж ваш что? – не дав ей продолжать, спросил он опять.

Она искоса глянула на него и слегка приподняла плечи:

– Все то же – в клубе, в парке, у цыган, est-ce que je sais3?

Он все внимательнее глядел на нее.

– А вы все так же милы, друг мой! – тихо пропустил он на бархатных нотах своего голосового регистра.

Лицо молодой особы сложилось опять в жалобно-забавную гримаску; маленькие, белые, ровные зубы сверкнули промеж раскрывшихся, заалевших губ.

– Стара стала, третий год замужем, не шутка! – молвила она, улыбаясь.

– Опыт приобрели зато! – проговорил он самым серьезным тоном.

Она еще раз подняла на него глаза, и странным упреком зазвучал ее голос:

– Для этого не нужно было и замуж выходить. Вы чему не научите!

– Ах, Зиночка, для чего вы такие жестокие слова говорите! – расхохотался на это откровеннейшим образом московский Дон-Жуан.

Она… она засмеялась тоже…

Вальковский вернулся к ним с ответом, что «никого и никаких лошадей нет и не бывало».

– Боже мой, какая скука! – вскликнула молодая женщина. – Каково мне будет теперь ждать, быть может, до ночи, в этой saleté4.

– Нечего делать, пойдемте, – предложил ей тут же Ашанин, – может быть, найдем нумер почище!

– Юбочник проклятый, тьфу! – чуть не громко вскрикнул им вслед «фанатик», плюнул и отчаянно махнул рукой.

«Барабанщики» все неотразимее «били зорю в его желудке», – а Ашанин как ушел с приезжею дамой, так и пропал… Вальковский отправился отыскивать его наверх, в гостиницу, и не нашел. Он решил, наконец, не ждать его и велел подавать себе «обед», состоявший из миски щей, какой-то котлеты, беспощадно посыпанной петрушкой, и двух бутылок пива, которые «фанатик» с досады на приятеля выпил одну за другою.

Он кончал, когда явился, наконец, улизнувший красавец, неся в лице своем обычное,