Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Он все так же ходил взад и вперед мимо длинного ряда окон своего кабинета, от времени да времени подымая голову, как бы невольно заглядываясь на сиявшую сквозь эти окна горячую краску летнего дня. Он обернулся на шум ее шагов, неторопливо пошел к ней навстречу и, указывая ей на кресло у стола:

– Садись, – сказал он, – и прочти!

И он подкинул ей письмо графа.

Княжна принялась читать, по временам чуть-чуть улыбаясь примитивному правописанию «дядиного приятеля» или сжимая слегка брови, когда полнейшее отсутствие запятых в его послании делало читаемое на первый раз не совсем понятным. Но, дойдя до конца его, она внезапно побледнела: последствия того, что сообщалось здесь, совершенно ясно выступали пред ней.

– Это, значит, нам надо в Петербург переезжать, дядя? – вскрикнула она.

– Значит! – подтвердил он ироническим тоном. – Они на это, очевидно, рассчитывают, – подчеркнул он.

Она пристально воззрилась на него:

– Вы полагаете, что это все… – не договорила она.

– Все та же интрига, – договорил за нее князь Ларион, – я тебе тогда не говорил: мне уже были сделаны предложения, из которых истекало, что меня может ждать высокое положение, но что за это я должен заплатить содействием моим браку твоему с этим… Анисьевым. Их комбинация, – презрительно молвил князь, – не увенчалась успехом; этот петербургский Макиавель4 из кавалеристов имел возможность лично убедиться, что ничем подобным меня не возьмешь… Они это и придумали теперь (он кивнул на письмо), заставить меня жить в Петербурге, зная, что твоя мать только об этом и мечтает, что она тотчас же перетащится туда за мною… что ты будешь у них под руками, рассчитывая, что им там будет легче купить нас с тобою. Там у них готовые, неотразимые, в их понятиях, соблазны: свет, Двор, обаяние власти, тщеславия… Пред этим, уверены они, не выдержит никто, изменит всякое убеждение, склонится самая гордая голова… Хочешь ли испробовать на себе, Hélène? – спросил он с легкою усмешкой, между тем как глаза его с какою-то бесконечною любовью и тоской останавливались на миг на ее наклоненной золотистой головке…

Она подняла ее и отвечала его улыбке такою же тихою, невеселою усмешкой:

– Нет, дядя, не нужно – я в себе уверена.

– Я это знал заранее, – сказал он, – и согласно с этим и поступлю.

– Согласно с моим желанием? – проговорила она с замешательством. – Но, дядя, мне кажется, в этом случае вы должны спросить себя, а не меня, как вам лучше поступить. Если служба ваша еще нужна, если вы опять можете приносить ту пользу, которую вы всегда приносили, основательно ли было бы вам отказываться… из-за меня? Меня бы это постоянно мучило, дядя!..

Он улыбнулся еще раз.

– Напрасно мучилась бы, друг мой! Я в этом случае не могу похвалиться даже тем, что приношу тебе жертву. Служба моя, как оказывается из этого (он опять указал кивком на письмо), никому не нужна, – меня просто намерены, ввиду личных соображений, посадить почетным образом в Hôtel des Invalides5.

– А вы не на это годны, дядя, – сказала княжна, – с вашим умом, образованием и характером…

– Ну, – возразил он, – на что я годен теперь, право, трудно сказать (и странное движение еще раз передернуло его губы), но, как ты видишь, далеко не все разделяют твое лестное мнение обо мне, – примолвил он, насилуя себя на веселый тон. – Так или иначе, – молвил князь Ларион по минутном молчании, – надо отправляться туда, чтоб остановить все это… если еще не поздно, или распорядиться en consequence6 в противном случае. Я выеду сегодня вечером, чтобы попасть в Москву завтра утром.

Он как бы вдруг вспомнил:

– Что у нас сегодня? 26-е число! Hélène, он должен был не сегодня, завтра быть у меня… Я лишаю тебя теперь моим отъездом случая увидеть его. Прости меня, друг мой!

И голос его зазвенел нотой, какой еще никогда не доводилось слышать в нем Лине. Она поднялась с места с глазами полными слез.

– Дядя, – воскликнула она, – вы так добры, так благородны!.. Я, вы знаете, не умею говорить, а вы, дядя, вы еще как будто сами отстраняли меня от себя в последнее время… Я не смела подходить к вам… Но теперь представляется случай, я хочу вам сказать… как я вам благодарна, как я чувствую все… Я узнаю в вас папа, моего милого, незабвенного…

Он не дал ей продолжать, подошел, взял ее обеими руками за голову и прикоснулся губами к ее матово-бледному лбу.

– Спасибо за это, Hélène! Научишься и отцом быть на краю гроба, – примолвил он нежданно тоном шутки.

– Это что же такое «на краю гроба»? – промолвила она, глядя на него тем не менее несколько встревоженным взглядом. – До этого еще далеко, дядя!

– Я сейчас и не собираюсь… Не умру, пока тебе нужен! – ответил он и уже громко рассмеялся. – А о причинах моего отъезда, – тут же переменил он разговор, – лучше, чтоб… Аглая Константиновна и этот перезрелый франт с разбойничьей физиономией (разумелся злополучный «бригант» Зяблин) ничего не знали.

– А если maman спросит? – молвила Лина.

– Спросит меня, я скажу: нужно, и только… Она к моим коротким ответам привыкла, – как бы уронил князь, – а спросит тебя, ты скажешь: не знаю. Ведь и не знала бы, если б я тебе не сказал?

– Это долго не может остаться от нее скрыто, – заметила княжна, – ей непременно напишет про это графиня Анисьева, если, как вы говорите, все это их «интрига».

– По всей вероятности (он повел утвердительно головой)! Пусть чрез нее и знает, а нам с тобой не для чего давать заранее разыгрываться ее пылкому воображению! – домолвил князь Ларион с тою злою иронией, которая неизменно прорывалась у него каждый раз, когда говорил он о своей невестке, и которую не в силах он был преодолеть и теперь, несмотря на все его нежелание оскорблять дочернее чувство племянницы. Лина только вздохнула.

XXXI

Аглая Константиновна так и привскочила, когда по окончании обеда, вставая из-за стола, князь Ларион, не глядя на нее, а как бы относясь ко всем тут бывшим, проговорил равнодушным голосом и как о чем-то, не имеющем ни для него, ни для других никакого особенного значения:

– Я думаю сегодня вечером в Петербург ехать.

– В Петербург! – воскликнула она с мгновенно расширившимися зрачками своих круглых глаз, и даже губы ее вздрогнули от изумления и любопытства. – Et pourquoi cela, prince Larion1? (co времени знаменитого объяснения