Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– А так очутился, – сердито молвил Вальковский, – что уехали вы оттуда, из Сицкого-то, с Сережей, ничего мне не сказав…

– Не до тебя было, брат, не взыщи!

– Льва-то Гурыча к тому же похоронили… Зол я был, как черт; в виду ничего, а в кармане ни гроша, в Москву не с чем вернуться… Ну и вспомнил я, что туша эта, Елпидифор, звал меня к себе сюда, говорил как-то, что театрик можно будет здесь сварганить. А тут вечерком подвода от него пришла за всяким там скарбом, что оставила Ольга Елпидифоровна. Ну я, не долго думав, в телегу – и с юбками ее и прикатил к ним.

– Ты у них и живешь? – воскликнул радостно московский Дон-Жуан.

– У них… Славным вином поит он меня, толстопузый этот, – и Вальковский облизнулся, – только надул подлец, никакого театрика…

– Вот что, Ваня, – прервал его Ашанин, – я тут сейчас сбегаю в контору посылку получить, а ты погоди минуточку, отсюда пойдем вместе.

– Куда это?

– К ним, к Акулиным.

– Да его нету. С утра уехал. Свадьба эта у них затеялась…

– Так что же?

– Ну, вот там всякие у них сборы. К зятю будущему уехал, в Рай-Никольское.

– С дочерью?

– Нет, она дома.

– Одна?

– Стало быть одна, коли ни отца, ни жениха нет. – У Дон-Жуана от радости в глазах задвоилось.

– Сейчас, Ваня, сейчас!..

Минут через двадцать полученная им тяжелая посылка уложена была на козлах коляски, и Ашанин, сидя в ней с «фанатиком», диктовал ему свои инструкции.

– Ты, говоришь, застрял здесь, потому что денег нет?

– Не было, – хихикнул вдруг Вальковский, – а теперь будут; ты дашь.

– У самого в обрез, а у Сережи найдем.

– Я и то думал завтра у Елпидифора лошадей просить, к нему ехать.

– Сегодня же поедем… Только ты слушай, Ваня: придем мы теперь к Акулиным, ты сейчас же войди и скажи ей, что вот я нарочно за тобою сюда приехал увезти к Гундурову и что ты сейчас же пойдешь укладываться, а когда войду я, – ты тут же убирайся к себе и собирай свои пожитки, а меня оставь одного с нею.

– На что это тебе? – угрюмо ответил, помолчав, «фанатик». – Ведь она невеста, черт ты этакой!

– А это не твоего ума дело! Не рассуждай, а делай, что тебе говорят! Есть тут гостиница какая-нибудь?

– Есть на почтовой станции, – пропустил сквозь зубы тот.

– Ну вот и прекрасно! Уложишь ты свой чемодан и тут же – к нам не заходя, смотри! – велишь его вынести в коляску, сам в нее сядешь и прикажешь ехать на станцию. Там скажи кучеру отпрячь и лошадям корму дать, а нам на двух закажи обед. Далеко от акулинского-то дома до станции?

– Недалеко, через улицу…

– Так я приду к тебе туда пешком – а ты меня жди там.

Вальковский помолчал опять, глянул сбоку на товарища:

– Володька!..

– Чего тебе?

– Большой руки ты пакостник!

– Совершенно справедливое суждение имеете вы в мыслях, Иван Ильич! – невозмутимо молвил на это красавец, смеясь. – А ты все-таки делай то, что тебе сказывают!

Коляска их между тем подъезжала к одноэтажному, чистенькому, веселого серого цвета домику, с необыкновенно светлыми, широкими и раскрытыми в эту минуту окнами, выходившими по улице в палисадник, обнесенный низенькою, свежеокрашенною зеленою решеткой, и в котором пышно распускавшиеся кусты лилий и столиственных роз несомненно свидетельствовали о развитости вкуса к изящному у обитавших здесь лиц. (Толстый Елпидифор называл себя не даром «артистом»).

– Тут! – притрагиваясь к спине кучера, указал Вальковский.

Из окна домика лились волной звуки свежего женского голоса…

– Стой! – остановил Ашанин лошадей, шагах в десяти не доезжая до крыльца. – Стой и не трогайся!..

Он выскочил из коляски, побежал к калитке, замеченной им в углу палисадника, отворил ее, вошел и, подкравшись к одному из окон, жадно погрузился в него глазами.

Вальковский с сумрачным лицом прошел в дом в ворота черным ходом.

Ольга была одна и пела, аккомпанируя себе на «новом» выписанном Ранцовым фортепиано, о котором говорил он ей в Сицком и которое теперь, до свадьбы их, велел перевезти к ней из Рай-Никольского.

Я помню чудное мгновенье, —

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты!

– пела она опять волшебный глинкинский романс, поднявший в душе Ашанина все обаяние первых встреч его с нею, и самое ее всю пронимало ее пение, сама она словно вся выливалась в те горячие звуки, что излетали из ее груди. В сильных местах она приподымала свои великолепные, сквозившие сквозь кисею платья плечи, длинные ресницы прикрывали наполовину блестящие зрачки глаз, губы пылали, как те алые розы, что цвели тут под ее окном, – и вся она сама была и страсть, и нега, и вдохновенье…

Она ничего не слышала, не видела, – ни шума колес подъехавшей коляски, ни этой чернокудрой головы красавца, подымавшейся над уровнем открытого окна прямо насупротив табурета, на котором сидела она, ни вошедшего Вальковского, который в ожидании, когда она кончит, стоял теперь в дверях комнаты, глядя себе под ноги с видом зверя, которому непременно хочется укусить кого-нибудь.

Она кончила и как бы устало уронила руки на колени. «Фанатик» передвинул ступнями. Она подняла глаза.

– А, Иван Ильич, – лениво проговорила она, – что скажете?

– А я пришел сказать вам, – пропустил он в ответ своим грубым тоном, – что за мною Володька приехал.

– Кто такой?

– Володька Ашанин, к Гундурову с ним ехать…

– Где он? – громко вскрикнула Ольга.

– А во, в окно глядит! – и он ткнул пальцем по тому направлению. – А я уж пойду собираться. Прощайте, за хлеб, за соль вашу спасибо, вам и батьке вашему! – промычал он, трогаясь с места и уходя, пока она с побледневшим лицом и засверкавшими глазами оборачивалась на то окно.

– Вы! Здесь? – могла она только вымолвить от волнения.

– Я, Ольга, я! Можно войти? – ответил Ашанин торопливо и страстно…

– К чему? Чего вы хотите?..

Он оторопел весь.

– Ольга, что с тобою? Ольга! – пробормотал он.

– Зовите меня Ольга Елпидифоровна, зовите, как следует! Как вы смеете! – подбегая к окну, крикнула она на него так, что он с невольным страхом обернулся на улицу, по которой, к счастию, никто не проходил в эту минуту.

– Я хотел… – начал было он.

– А я не хочу! – взвизгнула она, топая ногой. – Не хочу, не хочу вас видеть!

– Извольте, Ольга Елпидифоровна, извольте! – молвил озадаченный ловелас, тщетно стараясь прикрыть видом иронии