Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

умер, и никто не имеет права говорить мне 7-des impertinences… Je suis veuve и я могу делать, что хочу, pourvu qu’il n’y ait rien de scabreux… Я еще не старая женщина и, если захочу, je puis me remarier à monsieur Ziablien et avoir d’autres enfants, и тогда детям вашего брата достанется только половина моего состояния. Но я этого не хочу, parceque je ne veux pas changer de nom… Monsieur Зяблин est un vrai ami, и это правда, что он всегда пьет чай со мною, parce qu’il aimele чай comme moi, но между нами il n’y а pas du tout се que vous croyez, и вы это нарочно говорите, чтоб обижать меня, потому что сами вы, я знаю, amoureux fou de votre nièce-7 и не хотите, чтоб она выходила замуж…

Она не успела договорить… и вдруг вскрикнула и с ужасом на лице откинулась в спинку своего дивана…

Князь Ларион стоял пред нею, наклонившись до уровня ее глаз, и, бледный, как смерть, с исковерканными от гнева чертами шипел сквозь стиснутые зубы обрывающимся, бешеным голосом:

– Как смеете это вы говорить! Кто сказал вам?.. Это не ваше… Кто вам сказал?..

Она перепугана была так, как никогда еще в жизни:

– 8-Au nom du ciel, Larion, – забормотала она, вся растерянная, – не сердитесь!.. Я ничего не хотела сказать вам… de désobligeant-8… Я только так, Larion…

– Кто вам сказал… Говорите! – с безумным гневом повторил он.

– Mon Dieu, Larion, за что вы так сердитесь!.. 9-Vous aimez beaucoup Lina, это все знают… и если я даже сказала, что вы немножко… il n’y а pas de mal… потому что уже мужчины не могут, ils font toujours du sentiment-9… Это Ольга мне сказала, Larion, – вдруг так и выпустила она, сама не ведая как, под влиянием неодолимого страха, который внушал он ей в эту минуту.

– А! – сказал он громко, только выпрямляясь во весь рост. – Эта девчонка!..

Он несколько минут затем, тяжело дыша и не спуская с нее своих полных отвращения и какой-то бесконечной тоски глаз, оставался безмолвным, как бы соображая что-то… Аглая под тяжестью этого взгляда не знала с своей стороны, куда девать глаза, и металась грузным телом своим по мягкому дивану, не находя себе на нем места.

– После того, что вы сказали, – молвил он наконец, – мне следовало бы немедленно выехать из вашего дома и никогда более в жизни не видать вас… Я этого не сделаю, не могу сделать, потому что я нужен Hélène, дочери брата моего, – подчеркнул он, – без меня вы ее действительно в гроб вгоните. А этого я вам не дозволю, пока жив!.. Но, оставаясь здесь, вы понимаете, что я не желаю встречаться с вашею… наушницей, с этою презренною девчонкой… Вы попросите ее сегодня же выбраться отсюда, – а не то я сам ей скажу!..

– Mon Dieu, Larion, – залопотала отчаянным голосом Аглая, – но как же это сделать?.. 10-Vous savez, что она сегодня вечером должна играть на театре… nôtre second spestacle-10… и y нас гости…

– Чтоб ее сегодня же здесь не было – делайте, как знаете, а не то я сам об этом постараюсь, – хуже будет… А Hélène, раз она этого не желает, за вашего Анисьева не выйдет – знайте это раз навсегда!

Он выговорил это медленно, отчетливо, спокойно, тем решительным тоном, который как бы и не предполагает возможности возражения, – Аглае и в голову не пришло возражать, – и, не глядя на нее, обернулся и вышел из комнаты.

XVIII

Никогда еще так угрюмо не проходил завтрак в Сицком, как в этот день. Отыгранный «Гамлет» словно унес с собою и весь тот дух оживления и веселости, которым дышало до сих пор молодое общество наших лицедеев. Все они как бы приуныли, как бы поопустились. Следы вчерашней усталости читались на их лицах, вместе с ощущением какой-то пустоты и того необъяснимого, но неизбежного беспокойства, которое овладевает каждым из посторонних лиц в доме, где между хозяевами происходит что-то неладное, как бы ни скрыто оно было от чужих глаз… А этим чем-то неладным так и пахло теперь в Сицком. Непонятный отъезд Надежды Федоровны, о конечной цели которого стало тотчас же известным во всех углах дома, отсутствие княгини за завтраком, тоскливое настроение княжны Лины и ее дяди, сквозившее сквозь их обычную приветливость и спокойный вид, пустые наконец места за столом (многие из приезжих дам еще обретались в объятиях сна, а московские женпремьеры, как оказывалось, уехали с раннего утра в город, пировать к Шнабельбергу, с тем чтобы вернуться вечером к театру) – все это вместе взятое претворялось в нечто тяжелое, гнетущее, впечатление чего каждый чувствовал на себе и чего никто как бы не имел силы стряхнуть и сбросить с себя… Разговор не клеился, начинаемые речи тут же обрывались и смолкали… Один, неизменно все тот же, «фанатик», ничего никогда не ведавший и в уме не державший, кроме «театрика» и участия своего в нем, жадно пожирал блюдо за блюдом и мысленно улыбался чаемому успеху своему в роли Синичкина, да успевший проспаться после попойки Толя Карнаухов усердно опохмелялся портвейном, тараторя в интервалах с полусонным еще дипломатом, промаявшимся все утро со своим катаром желудка.

Софья Ивановна Переверзина и Гундуров не сходили к завтраку. Ашанин, явившийся к нему ранее всех в надежде поймать приятеля и переговорить с ним (он упрекал себя за то, что как бы позабыл со вчерашнего вечера о его сердечных интересах), сидел теперь между Духониным и Факирским, внимательно наблюдая за всем, что происходило кругом него. Он с особым прилежанием следил за игрой физиономий княжны Лины и блестящего флигель-адъютанта и, ничего не зная, разумеется, о происшедшем у них объяснении, замечал с немалым удивлением, что между ними как бы вдруг переменились отношения: она глядела на Анисьева почти ласково каждый раз, когда он обращал к ней речь (их отделяла тридцатилетняя московская княжна, занимавшая почетное место одесную хозяйки, представительницей которой была теперь Лина), сама несколько раз первая заговаривала с ним… «Что же это значит?» – спрашивал себя Ашанин с невольною тревогой за Сергея, отсутствие которого здесь еще более увеличивало его беспокойство…

Уже все сидели за столом, когда в комнату влетела Ольга Акулина, громко извиняясь… Капитан Ранцов, сидевший как на иголках в ожидании ее, распустил все лицо свое в широкую улыбку, повернув его к ней, будто подсолнечник к дневному светилу…