Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Он не договорил, как бы уже бессильный побороть свое волнение, низко наклонился еще раз пред нею и быстрыми шагами вышел из гостиной по направлению лестницы… Он уходил, довольный собою так, как еще редко случалось ему в жизни…

– Неужели все это искренно? – спрашивала себя в свою очередь Лина, – и тихо закачала головой…

XVII

Сцена другого рода шла в это время в будуаре княгини Аглаи Константиновны между ею и ее деверем… Князь Ларион начинал терять терпение:

– Вот уже битых полчаса, – говорил он, – как я вам объясняю, что Hélène, что дочь ваша не бессловесное существо, не кукла, которую вы могли бы заставить садиться, пищать, ложиться или венчаться с такою же куклой, как делают это дети, по вашему произволу.

Аглая сидела, вся багровая и злая донельзя. Как ни решительно намерен был князь Ларион, по обещанию своему Софье Ивановне, «постараться суметь» в разговоре с любезною невесткой говорить с ней так, чтоб она «поняла» и послушала, – но он был действительно не Зяблин: он не умел находить подходящих под ее понимание слов, способных произвести на нее впечатление и заставить ее уклониться от прямого предмета ее хотения, к которому она, как рогатые животные, неслась неизменно головой вниз, не видя ничего по сторонам и топча под ногами с безжалостною тупостью четвероногого все, что ни попадалось ей при этом на пути. В каждом его даже самом спокойном, самом миролюбивом слове она инстинктивно чуяла нерасположение его, его глубокое пренебрежение к ней, к ее понятиям, к ее «породе», – и чувствовала себя глубоко оскорбленною им. Она его боялась и ненавидела в одно и то же время во глубине своей, как выражался он, «рабской» натуры, и цеплялась тем упорнее за решение свое выдать дочь за графа Анисьева, что (как дал это понять ей однажды «бригант») общественное положение этого предполагаемого будущего зятя ее должно было быть настолько же блестящим, насколько и положение ее beau frére, и что это давало ей возможность не нуждаться в нем более, уйти от его гнета, от того, что, говоря о князе Ларионе графине Анисьевой в Риме, она называла «l’insupportable tyrannie de son grand air»1…

– Моя дочь упряма, – отвечала она, хныча, на его слова, – et volontaire, comme l’était feu votre frère Michel, qui m’a rendu malheureuse pendant quinze ans de ma vie2!..

– Hy, это еще не известно, кто был несчастнее, вы или мой брат, – так и вырвалось на это у князя Лариона.

– Я, я, j’ai rendu Michel malheureux3? – возопила, в свою очередь, Аглая, так и вспрыгнув на своих подушках. – Докажите это, докажите!..

– Ничего и доказывать не стану, – сказал он, сдерживаясь, – и готов даже признать, что вы были несчастнейшею женщиной в свете и заслуживаете поэтому всякой жалости и слез, участия, если вам угодно… Но, признав это в ваше удовольствие, я осмелюсь спросить вас далее: то именно, что вы были несчастны сами, не должно ли оно внушать вам самое горячее желание уберечь от такого же несчастия дочь вашу?

Аглая не поняла и захлопала глазами:

– Но о чем же я думаю, как не о ее счастии, Larion?

– По-вашему, счастие для нее – этот флигель-адъютант, а по ней – это смерть и гибель; как не хотите вы это понять?

– 4-Mais се n’est qu’un caprice de sa part, Larion. Почему бы ей было не любить се charmant jeune homme qui a tout pour lui-4?

– «Tout», – презрительно сказал он, – кроме того, что нужно, чтобы заговорило сердце такого создания, как Hélène… Впрочем, действительно вам это не понять! – проговорил он сквозь зубы, поспешно вставая с места и принимаясь шагать по комнате, как делал он это всегда, когда одолевало его волнение.

– И как она может предпочитать ему 5-се petit monsieur de rien du tout, – продолжала, не слушая, Аглая, – qui n’a aucune position dans le monde, и за которого она теперь вздумала вдруг выходить замуж!.. Разве можно позволить ей faire une mésalliance comme cela, Larion-5?

Он быстро повернул на нее из противоположного конца комнаты с каким-то внезапным нервным порывом:

– Ну да, ну да, – отрывисто, через силу пропускал он слово за словом на ходу, – предпочитает, любит, обожает!.. И что же мы с вами против этого сделать можем!.. Что против э-то-го сделать можно? – с какою-то злобой отчеканивал он. – Никакого тут «mésalliance» нет, все это вздор и пустяки ваши – он и по рождению своему, и по воспитанию разве только в ваших понятиях не пара Hélène. Он молод, не жил, – вот единственное, что можно разве сказать против него… Но будь он и не то, что он есть, будь он негодяй, бездельник, отъявленный мерзавец, что же вы сделаете, что сделаете, – повторил князь Ларион неестественным, крикливым голосом, – когда она его любит… любит… понимаете ли вы, любит!

– Elle ne doit pas l’aimer, Larion6! – упершись как вол в стену, возглашала на это Аглая.

– «Ne doit pas»! – повторил он ее интонацией, совершенно выходя из себя. – Ну, подите, помешайте, упросите или заставьте ее не любить, не думать, не страдать по нем!.. Ну, как, как, хотел бы я посмотреть, взялись бы вы за это?.. Я знаю, вы способны на многое… но что же из этого? Ну вы ее убьете, в гроб положите, а все же она за вашего селадона-иезуита в аксельбантах не выйдет, а умрет с именем этого Гундурова на устах и в сердце… Господи, – как бы вдруг осилив себя, заговорил он другим, почти спокойным и насмешливым тоном, – да неужели все это не дается понять собственному вашему рассудку?.. Ну, вы бы хоть на себе когда-нибудь испытали, легко ли сердце заставить отказаться от того, что его влечет… Не велика сравнительно жертва, а попробуйте, например, отказаться от удовольствия пить с утра до вечера чай с господином Зяблиным вдвоем, как вы это делаете каждый день!..

Этого Аглая не ожидала и – не в силах была вытерпеть; слова деверя били ее по самому, чтобы не сказать единственному, чувствительному месту ее толстокожего существа: они задевали ее чувство к «бриганту», – а «бригант» не на шутку состоял уже теперь на положении кумира в сердечном храме нашей княгини. Князь Ларион и не думал, чтобы был так меток нанесенный им удар… Она вся вдруг облилась оцтом и желчью:

– Я не позволю вам говорить со мною так, князь Ларион! Michel