Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

такое Hélène, чувствует ли, как следует это чувствовать, каждым фибром своего существа, что она одно из тех избранных созданий, пред душевным совершенством которых преклоняться, благоговеть надо!.. Заслуживает ли он любовь такого создания, способен ли заслужить ее?

Софья Ивановна рассердилась:

– Что же, князь, если всего этого не понимает и не заслуживает мой племянник, то заслуживает, как видно, этот флигель-адъютант, выписанный вашею невесткой из Петербурга. Не он ли и по-вашему тот «идеал супруга», о котором вы мечтаете для Елены Михайловны?

Страстное возбуждение князя Лариона как бы сразу соскочило с него от этих слов:

– Я не Аглая Константиновна, вы знаете, – сказал он, слегка поморщившись и поникая взглядом, и, примолкнув на миг, заговорил опять:

– Я всегда видел в вас умную женщину, Софья Ивановна, и потому дозволил себе говорить с вами сейчас совершенно прямо и откровенно… Я надеялся, что вы не рассердитесь и поймете, что руководит мной при этом… Дело идет о всем будущем Hélène, моей племянницы. Вы знаете, точно так же как я, насколько в этом отношении можно ожидать здравого суждения со стороны ее матери. Я поэтому стараюсь взвесить и обсудить все до этого касающееся так, как сделал бы это отец ее, покойный брат мой, если б он жив был в эту минуту.

– Я знала князя Михайлу, – каким-то строгим тоном сказала на это Софья Ивановна, – он поступил бы не так, как вы, – он судил бы спокойнее и беспристрастнее.

Угадала ли она, почему не «беспристрастен» он, князь сказать себе не мог, но вся кровь прилила ему мгновенно в голову. Он отвернулся и быстрыми шагами заходил снова по комнате.

Глаза Софьи Ивановны машинально следили за ним…

– Я прошу вас не томить меня долее! – вскликнула она наконец. – Как думаете вы поступить, князь?

– Как поступить? – повторил он на ходу и, вернувшись к своему креслу, сел, уперся локтями в колени и глянул ей прямо в глаза. – Как поступили бы вы? Решайте!

В его голосе было теперь что-то такое страдальчески-недоумевающее, что Софья Ивановна почувствовала себя глубоко тронутою: она действительно начинала догадываться…

– Если вы требуете моего мнения, – начала она тихим, ласковым голосом, – так вот оно. Я на вашем месте постаралась бы отрешиться от всяких личных впечатлений, забыть о всяких «взвешиваниях» и «обсуждениях»… Вы говорите с восторгом о вашей племяннице, о ее душевном совершенстве – и вы тысячу раз правы, и никто не в состоянии более меня сочувствовать вам в этом отношении. Поверьте же ей, этой душе, поверьте тому высшему чутью, которое говорит ей, что чувство ее право, что тот, кого она полюбила, заслуживает ее любовь! Эти «избранные создания» – вы это прекрасно сказали – не ошибаются: они не в состоянии любить дурное – божественный смысл говорит в них сильнее, проницательнее, чем у обыкновенных натур. Отдайтесь же, не рассуждая, ее инстинкту, поступите так, как она желает, чтобы вы поступили!.. И вы увидите, князь, – примолвила как бы невольно Софья Ивановна, участливо остановившись на нем взглядом, – вы увидите, как у самих у вас станет легко на душе!..

Все лицо его повело; он поспешно встал и отошел опять к окну, чтоб она не заметила, как покраснели его глаза от охватившего его внезапно умиления…

– Аглая Константиновна, – спросил он с места, осилив себя, своим обыкновенным, ровным голосом, – говорила вам об этом Анисьеве?

– Да, она мне говорила, что имеет в виду «партию» для княжны, – разумеется его, я поняла.

– Само собою… Одного поля ягодки, – пропустил он, презрительно усмехнувшись.

– Но Елена Михайловна прямо сказала мне, что не пойдет за него.

Князь Ларион поглядел на нее и повел одобрительно головой.

– Он это, кажется, чувствует сам и отказывается от своих планов… или по крайней мере откладывает их на время. Я сейчас на прогулке узнал, что он к двум часам заказал себе лошадей.

– Он уезжает! – с невольным взрывом радости вскрикнула тетка Гундурова.

– Да… Но я или очень ошибаюсь, – сказал раздумчиво князь, – или с этим отъездом последнее слово его еще не сказано. Я эту породу людей знаю!..

– Но как старый дипломат, – возразила она со слабою улыбкой, – знаете также, надеюсь, как и вести с ними борьбу?

Он повел губами:

– Отобьемся от одного, разве она не найдет другого, по той же мерке скроенного!.. Она в конец измучает ими Hélène!

– Но этого нельзя допустить… Вы должны вмешаться: у вас же все авторитет есть… Но вы, кажется, вовсе говорить с нею не умеете, Ларион Васильевич, – с каким-то отчаянием промолвила Софья Ивановна.

– А вы умеете? – живо возразил он с бессознательно-комическим оттенком. – Ведь надо быть господином Зяблиным, чтобы стать на уровень ее понимания и находить соответствующие ему слова. И какой прок от того, что ей скажешь? Ведь у нее натура раба, натура той кабацкой расы, из которой она вышла: струсит и смолчит, и тут же солжет и обманет…

Он прервал себя вдруг, провел рукой по лицу и, к некоторому удивлению Софьи Ивановны, взял, подойдя, ее руку и поцеловал ее:

– Я вам даю честное слово, – сказал он, – что скажу все, что только может, по моим понятиям, содействовать желаниям Hélène и вашим, – и даже постараюсь «суметь говорить» так, чтобы меня послушали. Не взыщите, если потерплю крушение… Во всяком случае, – налаживаясь на шутливый тон и как бы обрывая, примолвил он, – ваша маленькая сейчас проповедь бесследно не пройдет. Спасибо вам за нее!..

– Спасибо и вам за доброе обещание, – сказала Софья Ивановна, – я не сомневаюсь, что вы его исполните. Но признаюсь вам, я более надеюсь на время и на самое Елену Михайловну, чем на то, что может выйти из вашего разговора с ее маменькой.

Он как бы сообразил что-то, о чем не думал до сих пор, – и наклонил утвердительно голову:

– Конечно… если только здоровье ее выдержит.

– Здоровье княжны?

– Да. У нее сердце не здорово… Я говорю в буквальном, а не в условном значении этого слова, – пояснил он с улыбкой, но в этой улыбке было столько муки и за нее, и своей собственной, что у Софьи Ивановны дыхание сперлось…

– Что это? – вскликнул вдруг князь Ларион, устремляя глаза на отворившуюся дверь кабинета. – Hélène и еще кто-то с нею!

Это были действительно Лина и тяжело опиравшаяся на ее руку, бледная, в дорожной шляпе с полуопущенною вуалью, Надежда Федоровна.

XIV

But who, alas, can love and then be wise1?

Byron.

Князь Ларион поспешно подошел к племяннице.

– Что случилось? Ты плакала? – тревожно спросил