Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Он с раскрытыми широко глазами взглянул на нее… Она чуть-чуть вздрогнула…

И в то же мгновение каким-то неожиданно, разом закипевшим в обоих их ощущением поняли они оба: он – что она опять в его власти, она – что человек этот бесконечно ей нравился и что никто не был в состоянии внушить ей то, что этот человек…

Они были одни в аллее. Сквозь частую листву низкие лучи солнца разбивались золотыми брызгами о розы ее венка, о матовую гладь ее плеч и шеи…

Он закинул обе руки за ее стан и привлек к себе. Она не противилась…

– Ольга, – мог только проговорить он, отрываясь от ее губ, – за что промучила ты меня сегодня так, за что?..

– Нам пора… там ужинают… пойдемте, – говорила она, едва, в свою очередь, приходя в себя… – За что? – повторила она, налегая на его руку и сдвигая его с места. – Знаю ли я? Я говорила вам, я такая капризная, безумная… Нет, знаю! – воскликнула она вдруг, как бы вспомнив, и остановилась. – Я, когда вас вижу… вы видите, совсем… бессильная. – Она нажала свободною рукой грудь, ходившую горой под ее корсетом, – но этого не нужно более никогда, никогда…

– Опять то же? Ольга, ради Бога! – отчаянно вскрикнул Ашанин. – Ну, хорошо, хорошо, – зашептал он тут же, не давая ей времени возразить, – я никогда уж более, никогда не стану просить… но сегодня, я тебе говорил, из твоей комнаты, по маленькой лестнице, прямо в коридор, где уборная… я буду ждать тебя…

– Теперь?.. Глядите – день, – дрожащими устами пробормотала она, – мало вам, что было вчера.

– Лестница темная… в уборных… везде занавесы спущены… после этого бала все, и слуги, будет спать мертвым сном… Я буду ждать… да?..

Она вся горела… О, этот человек с его палящими глазами и этим голосом, проницающим, мягким, неотразимым!.. Там, впереди, что еще будет? Там – торгаши Анисьевы, муж «с усами щеткой», насильные ласки, среди блеска неволя… А тут, сейчас… «Один лишь миг!» – пронесся у нее вдруг каким-то страстным откровением мотив Глинкинского романса…

– Послушайте… обещайтесь… Клянитесь мне, – промолвила она вдруг на низких нотах своего густого контральтового голоса, – клянитесь всем, что вам дорого, что это – в последний раз, что после этого вы никогда не будете стараться видеться со мной, будете избегать меня даже… Да, я вас прошу, умоляю, мне это необходимо, чтобы не встречаться с вами более, не видеть…

– Я уезжаю отсюда совсем завтра в ночь, после вашего спектакля: какая еще клятва нужна после этого? – шептал прерывающимся голосом красавец, – но ты придешь, придешь?..

Она не отвечала и только вся внезапным движением прижалась к нему…

– Скорее, скорее, идем, там могут заметить! – вскинулась она разом за этим, увлекая его с собою по дороге к дому…

У дверей столовой, сверкавшей огнями зажженных люстр и канделябр, на больших и малых столах, за которые шумно размещалось теперь многочисленное и проголодавшееся общество Сицкого, ждал Ольгу капитан Ранцов… Он весь переменился в лице, увидев ее под руку с Ашаниным.

Она досадливо и строго подняла на него глаза:

– Что это вы?..

– Вы остались без кавалера, Ольга Елпидифоровна, так я…

– А вы только теперь заметили? – прервала она его, смеясь. – И я так бы за ужин одна и села, если бы вот сейчас Владимир Петрович не встретился… А ваша же дама где?

– Там-с, за особым столиком, ожидает, – указал капитан, – там свободно, я два стула даже пригнул к столу для отметки, что занято.

– Пригните три!.. Вам все равно, где ужинать? – обернулась она к Ашанину.

– Где вам угодно! – сказал тот, поводя плечами самым равнодушным образом.

– Так пойдемте; я сяду между вас двух, – решила барышня, взглянув еще раз на капитана и при этом, заметно лишь для него одного, погрозила ему с улыбкой пальцем.

Ранцов снова просиял душой и побежал вперед указывать им места.

VIII

Бедный капитан, он был так счастлив за этим ужином! Ольга сидела подле него, улыбалась… старалась улыбнуться каждый раз, когда он обращал к ней речь, и отвечала ему ласково и – рассеянно… Она как-то механически сознавала, что надо было обращаться с ним с этою ласковостью: надо было «не отталкивать его». Но она старалась не глядеть на него, не видеть этих «щетинистых усов»… и этих честных, добрых глаз, устремлявшихся на нее с такою беспредельною, простодушною любовью. В голове ее стоял туман; сердце билось ускоренно и сладко, все существо ее млело неодолимо охватывавшим ее предвкушением неги, счастья… «Один лишь миг», – пел в ней опять внутренний голос молодой, торжествующей страсти… Но этот «миг» – она не в силах отказаться от него, она изведает до дна его сладость. Как говорила она накануне Ашанину, она «свободная», она «понимает, что такое жизнь, и хочет все, все испробовать в ней»… А он так хорош, и ни в чьих уже более других мужских глазах не прочтет она того, что в состоянии сказать ей эти глаза…

Он, он думал об одном: «как только дожить до той минуты!» Он уже теперь, заранее переживал ее: она придет – вздумалось бы ей не прийти, он на все готов, он ворвется к ней, ухватит, унесет ее, как лев свою добычу, заглушая крик ее своими поцелуями, – она придет… И среди гула и смеха трапезовавшей кругом толпы, в этой залитой огнями столовой, ему слышался в безмолвии и тьме робкий, сдержанный скрип женской обуви, скользящей вниз по ступенькам узенькой лестницы, чувствовалось прикосновение, и благоухание, и трепет всей этой женской прелести, идущей к нему, замирающей в его объятиях… Он не глядел на нее, боялся обернуться в ее сторону, чтобы глаза не изменили ему, не выдали того безумного чувства блаженного и нестерпимого ожидания, которое овладело им. Он не говорил с ней – только кончик его ботинка нажимал слегка под столом ее бальный башмак – и кровь горячечно билась о его виски, и он с трудом осиливал дрожь, от которой то и дело принимались стучать его зубы… Он почти ничего не ел, как и не ела Ольга, и только от времени до времени отпивал глотками из стакана холодную воду, в которую вылил налитую ему рюмку шампанского.

– Давно ль в воде ты горе стал топить? – продекламировал ему по этому случаю сидевший насупротив его Свищов.

Ашанин поглядел на него и не отвечал.

Свищов перегнул голову по направлению Ольги, между которою и им стояла японская ваза