Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Он мне противен! – нежданно для нее самой, с сердцем отрезала на это та, не отрывавшаяся глазами от Офелии.

Княгиня Додо рассмеялась. Она не поняла…

А Аглая Константиновна, все такая же красная и растерянная, шептала в то же время своему соседу:

– Я нахожу, очень глупо советовать девушке идти в монастырь! и я, 4-certainement, никогда не позволила бы моей дочери. Une jeune personne comme il faut должна выйти замуж, и не за «пошляка», comme dit се monsieur, а за умного et un homme bien né-4.

– Это театр, а не настоящее! – пропел ей на это в утешение граф, как с амвона.

Лина стояла одна на сцене, держась рукой за высокую спинку готического кресла. У нее двоилось в глазах… Она начала:

О, что за благородный омрачился дух!

Утеха, цвет и упованье царства,

Ума и нравов образец – все, все погибло!..

А мне, ничтожнейшей, мне суждено,

Весь нектар клятв его вкусивши, видеть,

Как свежей юности краса исчезла, —

Цветок весны, под бурею увядший!

О, горе мне! Что видела я прежде —

И что теперь!

У нее едва хватило силы договорить до конца… Занавес упал. Она добралась до кулисы, опустилась на стул, случившийся тут, и, улыбаясь чрез силу, чуть слышно проговорила кинувшимся к ней изо всех углов с испуганными лицами актерам:

– Ничего, ничего, устала немножко… но, ради Бога, стакан воды!.. Зала тем временем стонала от восторженных кликов и плесков.

LVIII

Что думал, что чувствовал в это время князь Ларион? Каждое слово, каждый жест племянницы резали ему как ножом сердце. Пред ним за этим разыгравшимся на сцене разрывом шекспировского Гамлета с Офелией проходила новая перипетия той интимной любовной повести, от которой он вот уже сколько времени проводил бессонные, мучительные ночи. Он это угадывал в каждом слове, в каждом взгляде Лины, в оттенках голоса Гундурова, которые и князь Ларион, как Лина, не узнавал теперь. Он не знал, как могла знать это Софья Ивановна, что приключилось между ними, но для него было очевидно, что то глубокое внутреннее страдание, которое прозревал он за игрой Лины, она испытывала в эту минуту не из-за Гундурова, а чрез него… И в возмущенном сердце своем князь Ларион не умел бы сказать себе теперь, за что он более ненавидел этого стоявшего пред ним мрачного, «увядшего под бурею» Гамлета: за то ли, что так беззаветно любила его Офелия, или за то, что его беспощадное отречение от нее находило у него такие искренние, такие настоящие звуки?..

Он один с Софьей Ивановной среди всей этой залы понимал, какой смысл давало словам Офелии личное чувство Лины; понимал, что она изнемогала, договаривая их, – и он, едва дождавшись окончания следовавшего за этим монологом разговора Клавдия с Полонием, после которого падал занавес и следовал довольно продолжительный перерыв пред сценой театра, поднялся с места и исчез за дверью, которая мимо ложи, где бесцеремонно продолжала похрапывать старушка Crébilion, вела в коридор, а из него на сцену.

Наступивший перерыв был назначен заранее временем подавать чай, и процессия слуг выступала в это время в залу из глубины больших входных дверей, неся чай со всеми принадлежностями на великолепных серебряных подносах и двигаясь вперед стройными рядами по трем проходам, – между креслами, средним и боковыми вдоль стен, у которых оставалось еще настолько пространства, что к ним могли быть приставлены наперед столики и стулья для тех, кто желал пить чай с наибольшим удобством.

Театральная зала чрез миг обратилась в салон. Составились кружки, группы.

– Albo dies notanda lapillo1, как говорит Гораций, день, который следует отметить белым камнем! – горячо объяснял старик-смотритель собравшимся кругом него учителям. – Да, нынешний вечер я почитаю лучшим днем моей жизни; эта Офелия, господа, целое откровение!..

Его манишка и длинные концы высоко повязанного белого галстука были еще влажны от слез, капавших на них из его глаз в продолжение всей предыдущей сцены. Нежный голос княжны, ее перуджиниевская головка2 вызывали из глубины его души все лучшие воспоминания, все заоблачные идеалы той романтической поры, которой принадлежал он еще всем существом своим, обливаясь и поныне слезами, как в дни молодости, над «Минваною» Жуковского, по рассказам о нем исправника Акулина…

– Mon cher, mon cher… Louise Mayer… Rachel3! – слышались в другом конце залы гогот, хрип и неизбежный смех черненького артиллериста, носившего прозвание «Сеньки».

К усевшейся с чашкой за столик у самого оркестра графине Воротынцевой, с непроницаемым выражением на красивом лице, с загадочною улыбкой под прикрученными, лоснящимися усами, подошел граф Анисьев. Княгиня Додо, завидев его приближение, быстро отвернулась от графини, с которой только что беседовала, и обратилась с каким-то разговором к Софье Ивановне, безмолвной, сосредоточенной и не двигавшейся со своего кресла.

– Признаюсь, – начал флигель-адъютант, – я никак себе представить не мог, чтобы спектакль любителей мог дойти до такого совершенства. On у goûte les émotions d’une véritable scène et4…

Графиня не дала ему кончить. Прелестная женщина еще вся была под действительным впечатлением тех «émotions», о которых он говорил, но свойство которых у него, она понимала, далеко не походило на то, что чувствовала она сама. Она прямо глянула в лицо Анисьева и быстрым шепотом проговорила ему в ответ:

– C’est qu’il s’y joue un véritable drame, mais vous n’en êtes par le héros, je suis bien f âchée de vous le dire5.

Он даже не моргнул, как ни досадливо в первую минуту кольнула его тщеславие эта неожиданная откровенность, глянул ей, в свою очередь, прямо в глаза и, учтиво наклоняясь, проговорил отчетливо и с некоторым как бы бравурным оттенком в выражении:

– J’en serai le paladin, madame la comtesse6!

– В самом деле? – вскликнула она, проницательно уставясь на него. – В таком случае я возвращаю вам мое уважение.

И она, засмеявшись, протянула ему руку. Он галантно прикоснулся к ее перчатке своими раздушенными усами и улыбаясь с весело-беззаботным видом:

– Поверьте, графиня, – сказал он громко, как бы с намерением, чтобы разговаривавшие подле них княгиня Додо и Софья Ивановна Переверзина могли его слышать, – поверьте, что черт не так черен, как рисуют его вообще.

– 7-Ah, mon Dieu, кто это рисует здесь un si affreux personnage-7? – игриво воскликнула, направляясь в это время к своей почетной гостье, княгиня Аглая