Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Отвратительно!.. И все ты! – вскакивая с места и схватываясь за голову, вскликнул взрывом Гундуров, которого от этого живого эха только что пережитых им ощущений с новою силой подняло всего опять.

– Ну да, я, один я! Виноват, каюсь!.. Только ты погоди, дай мне сказать… Мне, может быть, твоего не легче… А ты только выслушай!

– Что там еще слушать!

– А вот! Ты мне что вот в третьем действии говоришь:

Я за то тебя люблю,

Что ты терпеть умеешь. В счастьи,

В несчастьи равен ты, Горацио!

Хорошие эти слова, или нет, по-твоему?

– Ну хорошо, знаю, довольно! – крикнул на это Сергей.

– А если знаешь, так этого только и нужно… Честь нашу соблюсти нам нужно! – пояснил Ашанин, махнув как-то неестественно рукой.

– Это как же ты разумеешь «честь соблюсти»? – спросил Гундуров, хмурясь и внезапно краснея.

– Очень просто – по… покончить надо! – сказал красавец, как бы с некоторым затруднением шевеля языком. – Отре… Фу ты, Боже мой! – прервал себя он, вскакивая с места, в свою очередь. – Неужели я пьянеть начинаю!.. Так нет же, этого не будет, не хочу ей и этого удовольствия доставить, чтобы нарезался я из-за нее!.. Не думай этого, Сережа, я в полном рассудке говорю тебе: да, покончить, отрезать… нож… ножницами, понимаешь, все разом… нож-ни-цами… Ты знаешь что?.. ни тебе, ни мне надежды нет… порешили нас, понимаешь?.. Она сказала: «Не могу»… не могу! – подчеркнул он со злобным хихиканьем. – Ну и черт с ней! Гордость нужна, Сережа, мы с тобой не хуже каких-нибудь…

Дверь из коридора поспешно отворилась вдруг, и в ней показался режиссер.

– Сергей Михайлыч, пожалуйте! Сейчас занавес, третий акт. Все уж на сцене; ваш выход во втором явлении.

Ашанин мигом встрепенулся:

– Ступай, ступай, Сережа, а за меня не бойся, не сконфужусь! Только ты себя подвинти…

Гундуров поспешил за режиссером. Он вдруг опять почувствовал себя всецело Гамлетом, «порешенным», ледяным, закаменелым Гамлетом…

LVII

Он стоял в кулисе направо, в ожидании своего выхода. На сцене уже занимали свои места готовые начинать король и королева, Полоний с дочерью и Розенкранц с Гильденштерном. Княжна в своем голубом платье стояла к нему спиной. При этом виде сердце ёкнуло у Гундурова; он тут же нахмурился и опустил глаза… Она, в свою очередь, как бы отличив легкие шаги его в шуме двигавшихся за кулисами всяких тяжелых ступней, быстро повернула голову в его сторону. Но в то же время режиссер ударил в ладони, взвился занавес, – и Офелия с опущенными руками и ресницами замерла на своем месте.

Подозрительный Клавдио, смущенный признаками умопомешательства племянника, пригласил его, по совету Полония, с целью дать ей свидание с принцем, при котором король с ее отцом – «законные шпионы» – будут незримо присутствовать,

Чтоб рассудить потом по разговору,

Любовь ли к ней свела с ума Гамлета,

Иль что другое.

Безмолвно выслушивает она двойную волю владычных над нею лиц, государя ее и отца, как бы только покорствуя ей, как бы безучастная сама к тому, что имеется в виду этою волей, равнодушная с виду к тем причинам Гамлетова безумия, из которых все, кроме одной, должны на самом деле растерзать ей сердце… Только под конец сцены, когда пред уходом своим королева обращается к ней со словами («Убитая горем» Надежда Федоровна произнесла их с большим чувством):

Офелия, дай Бог,

Чтоб красота твоя была причиной

Безумства сына моего! Надеюсь,

Что качества души твоей прекрасной

Его на путь обычный возвратят

Для счастья вас обоих! —

у Офелии вырывается одна коротенькая фраза, освещающая мгновенным светом все, что происходит в эту минуту в душе ее:

Королева,

Я бы хотела, чтоб случилось так![44]

Лина произнесла эту фразу почти шепотом, внезапно для нее самой дрогнувшим голосом, но выражение его было так трогательно, – но то, чего искала эта бедная, любящая душа Офелии, сказалось в нем так неотразимо, что графиня Воротынцева еще раз молча пожала руку своей соседке Софье Ивановне, Анисьев впился глазами в княжну, князь Ларион закрыл глаза рукой и принялся слегка тереть их, как бы давая отдохнуть зрению, утомленному ярким освещением сцены.

Гундуров не слушал… или не хотел слушать. Он весь поглощен был своею ролью; ему сейчас приходилось выходить со знаменитым «Быть или не быть»…

Он вышел, закинув левую руку за спину и прижимая большой палец правой к губам; обнаженная голова его была низко опущена, небрежно подвязанная мантия, чуть держась на плече, падала до самой земли, длинные волосы спускались на грудь. Жадно глянула на него из-за своей книги Офелия, сидевшая у третьей кулисы на противоположной месту его выхода стороне сцены, и невыразимою тоской захолонуло ей сердце. «Боже мой!» – проговорила она про себя, невольно прижмуривая веки.

– Великолепен! – послышалось в задних креслах чье-то вырвавшееся неудержимо восклицание, и тут же за ним вслед последовавшее энергическое «шт» со стороны учительской компании, пока Гамлет медленными шагами подвигался к рампе… Мертвая тишина объяла разом залу. Прочел Гундуров монолог действительно «великолепно». Он опять – он это понимал – парил над толпой и держал ее в своей власти всем этим высоким подъемом мысли, которой он был выразителем. Он был теперь хозяин каждого оттенка своего голоса, каждого движения своего. Он торопил или сдерживал падавшие из уст его слова, замолкал и начинал снова, не заботясь о том, какое он впечатление произведет на зрителей, и зная в то же время наперед, что он именно скажет так, как нужно для наибольшего на них впечатления. Божественная сила вдохновения уносила его снова на своих бесплотных крылах…

Умереть – уснуть…

Уснуть?

– повторил он, оборвал и после длинной паузы, уронив усталым жестом скрещенные руки, сам поднял голову и, глядя вперед недвижными, как бы потухшими глазами, заговорил опять:

Но если сон виденья посетят?

Что за мечты на смертный сон слетят,

Когда стряхнем мы суету земную?..

Вышло это необыкновенно эффектно. Мурашки побежали по спинам зрителей. Даже блестящий петербургский флигель-адъютант не мог