Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

По окончании акта Сергей напрасно искал глазами за кулисами мелькнувшее пред ним голубое платье: его уже там не было… Он ушел опять в уборную – ему было ужасно жарко, хотелось пить, переменить белье…

Там ждали его непритворные восторги Вальковского и надутые, как мыльный пузырь, бессодержательные и неотступные фразы Толи, и рукопожатия, и поздравления, и протянутые отовсюду бокалы – весь этот гам и пена молодого увлечения, радости, удачи… И здесь, чувствовал он опять, он был центр всего этого возбуждения; как там над толпой он властвовал – властвовал «во имя благороднейших и возвышеннейших задач человеческого духа», думал он, выражаясь привычным ему языком профессорской лекции, – властвовал, в действительности, в силу успеха, пред которым все клонит голову и которого не переносит никто…

Свищов был не в силах перенести успех нашего героя.

Он морщился, дергал плечом, фыркал, сообщая в углу всякие критические замечания об игре Гундурова приятелю своему, исправнику, который, в своем качестве «актера в душе», выслушивал, разумеется, с удовольствием колкости и брань по адресу собрата по искусству. Гундуров отгадывал, что говорилось о нем, по сдержанным улыбочкам Акулина, по ядовитым взглядам, которые кидал на него Свищов. Громко произнесенное Свищовым имя, ненавистное имя графа Анисьева, донеслось до его слуха… Ему опять стало гадко до тошноты. О, как вся эта «мерзость и ложь действительности» была далека от только что испытанных им блаженных ощущений «правды искусства»…

Он вышел из уборной в коридор, из которого одна дверь выходила в сад, отворил ее и очутился на воздухе. По небу бежали темные тучи, собирался дождь… Гундуров в своем костюме Гамлета опустился на каменное крылечко, вбирая в грудь уже полный влажности ночной воздух…

За кулисами между тем в глубине сцены, на которой оставались один только директор с рабочими и ставилась новая перемена для второго действия, Ашанин прерывающимся от волнения голосом и с низко наклоненною к ней головой вел торопливую беседу с Ольгой Акулиной. Он маневрировал пред тем так ловко, что она, по уходе из кулис всех остальных актеров, очутилась в полутемном углу у последней занавеси, а он стоял пред ней, застилая ее от взглядов ламповщиков и рабочих и не давая ей возможности уйти иначе, как когда сам он посторонится и даст ей дорогу.

– Вы знаете, – говорил он, – что я безумно, безумно, да… Я… никогда еще так сильно… безумно люблю тебя. И вы тоже, казалось… Я не виноват, что вчера эта дура… А ты сегодня… За что? Я чуть с ума не сошел… Оля, Олечка, прелесть моя!..

Она держала пред собою руку, как бы готовясь оттолкнуть все ближе и ближе надвигавшееся к ней лицо его. Но полная грудь ее высоко приподымала шитый золотом лиф ее придворного платья, и будто таким же золотом сверкавшие искры пробегали в ее карих широко раскрытых и влажных глазах… Она вся еще была под обаянием того волшебного мира, в который чувствовала себя вовлеченною с той минуты встречи с Ашаниным у лесенки на сцену… Этот мир, сказывалось ей, был лучше, выше действительности; это был мир ее первых институтских мечтаний, ее романсов и любимых французских романов, с их замаскированными женщинами, шелковыми лестницами, блеском скрещенных шпаг и «роковыми» страстями под бархатом и атласом. Он будто воочию теперь осуществлялся для нее, этот мир веял из-за этого раскрашенного полотна, из-за этих задернутых голубоватою кисеей таинственно мерцающих ламп. Пред нею стоял и жег ее пламенным взглядом «безумно» любивший ее красавец, ловкий, пылкий и отважный, точь-в-точь тот герой в «La Dame de Monsorreau»[43]2, которым она еще недавно восхищалась…

– Ах, как вы хороши в этом костюме! – говорила она ему опять, как бы не умея теперь ничего более сказать и делать, как говорить это и любоваться им…

– Ты хороша, как сама красота, Оля, блаженство мое! – восклицал он. – Ты опять моя, ты меня любишь… Ты придешь опять, да?.. Сегодня ночью, сюда, в театр… Я все изучил: тебе сверху из твоей комнаты прямо только спуститься по лестнице в коридор, я буду там ждать тебя… Во всей этой части флигеля ни сторожа, ни живой души нет… Да, ты придешь, придешь?..

Он из-под мантии обнял своим атласным рукавом ее упругую талию, притянул к себе…

Она безмолвно, все шибче и шибче дыша высокою грудью, потупила свои влажные глаза…

– А теперь только раз, раз! – шептал он, чувствуя, как у его груди билось ее сердце…

Губы ее прижались к его губам…

– А теперь довольно, пустите… пусти! – воскликнула она вдруг. – Могут заметить!..

Она отпихнула его, выпростала шлейф из угла, подобрала его на руку и побежала прямо, вдоль кулис, еще не отдавая себе ясно отчета в том, что делала. Она остановилась у передней занавеси и приникла пылавшим лицом к просвету, сквозь который видна была зала.

Прежде всего кинулся ей в глаза блестящий флигель-адъютант. Он стоял в первом ряду, спиной к сцене, и разговаривал с «петербургскою царицей». Он несколько раз повертывал голову и, усмехаясь, как бы ожидал, показалось ей, не увидит ли он ее именно тут, на том месте, откуда она глядела на него…

Она долго так, несколько сгорбившись и осторожно выдвигая чуть-чуть голову в просвет, стояла у этой занавеси. За нею, наклонясь над ее спиной, как бы для того, чтобы видеть тоже, стоял Ашанин и пьянел от близости ее роскошного, с запахом свежести и ириса молодого тела…

Ольга как-то внезапно выпрямилась, обернулась – Ашанин посторонился… Она прошла на пустую сцену, остановилась…

– Послушайте, – сказала она тихо и оглядываясь, – обманывать не хочу, я не приду… Я не могу! – быстро примолвила она, глянув на его оторопевшие черты, на его побелевшие губы, – не могу! – сказала она еще раз, – я вам говорила, я такая… капризная. Вы красивый, да, вы мне нравитесь… но у меня другое, совсем другое, вы мне только мешать будете!.. Я вас прошу, пожалуйста, не сердитесь, но я не могу, не могу!.. И вы мне больше никогда, никогда не говорите!..

И, как птица с места, она разом вскинулась, повернулась и, подобрав шлейф, со всех ног побежала со сцены.

– Ольга, где ты была? Я шла искать тебя, – воскликнула бежавшая ей навстречу по коридору Eulampe.

– Ах, там все этот Ашанин со своими глупостями! – засмеялась ей в ответ барышня.

– Нет, душка, – расхохоталась, в свою очередь, решительная «пулярка», – он такой восхитительный сегодня, ему сегодня все можно!..

Ольга перебила ее:

– А прочие где?

– В уборной, там чай подан…

Они пошли туда.