Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич
Четверть века назад. Книга 1 читать книгу онлайн
После векового отсутствия Болеслава Михайловича Маркевича (1822—1884) в русской литературе публикуется его знаменитая в 1870—1880-е годы романная трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна». Она стала единственным в своем роде эпическим свидетельством о начинающемся упадке имперской России – свидетельством тем более достоверным, что Маркевич, как никто другой из писателей, непосредственно знал деятелей и все обстоятельства той эпохи и предвидел ее трагическое завершение в XX веке. Происходивший из старинного шляхетского рода, он, благодаря глубокому уму и талантам, был своим человеком в ближнем окружении императрицы Марии Александровны, был вхож в правительственные круги и высший свет Петербурга. И поэтому петербургский свет, поместное дворянство, чиновники и обыватели изображаются Маркевичем с реалистической, подчас с документально-очерковой достоверностью в многообразии лиц и обстановки. В его персонажах читатели легко узнавали реальные политические фигуры пореформенной России, угадывали прототипы лиц из столичной аристократии, из литературной и театральной среды – что придавало его романам не только популярность, но отчасти и скандальную известность. Картины уходящей жизни дворянства омрачаются в трилогии сюжетами вторжения в общество и государственное управление разрушительных сил, противостоять которым власть в то время была не способна.
По окончания явления Гундуров и Ашанин побежали в уборную надевать сапоги, в которых они должны были явиться в сцене с Тенью.
– Княжна вышла! – сказал по пути красавец. – Слышишь, как отбивают себе там руки?..
Вся эта «отбивавшая себе руки» толпа зрителей глядела теперь на появившуюся Офелию, как будто каждый из них был страшно в эту минуту влюблен в нее. Ее тихая, бесплотная какая-то прелесть неотразимо чаровала все и всех…
– Ангел с гробницы самого Шекспира! – не успела она еще отворить рот, вскликнул восторженно смотритель, определяя этим то ощущение какой-то скорбной нежности, которое вызывала она в нем.
«Très distinguée7!» – думал в то же время граф Анисьев, внимательно, в свою очередь, смотря на княжну и представляя себе тотчас же, какое она будет производить лестное для него впечатление на маленьком бале в Эрмитаже…
Княгиня Аглая недовольными глазами глядела на туалет дочери:
«Le corsage trop plat, pas de jeu d’épaules8! Без меня никогда одеться не сумеет!..»
– Как мила! – шептали в то же время во всех углах залы.
Заметная для зрителя в минуту выхода ее из кулисы под руку Лаерта некоторая робость в ней не исчезла с первыми выговоренными словами, как это часто случается на театре, но как бы определила свой характер: то был не страх дебютантки, а природная робость той идеальной, болезненно-чуткой и нежной натуры, той «sweet Ophelia»9, какою изобразил ее Шекспир. Сотни не отрывавшихся от нее глаз не смущали ее – она их не видела…
Ей и не из-за чего было смущаться: она не играла роли, она чувствовала так себя самое в том, что вложено Шекспиром в уста дочери Полония. С первого дня репетиции, со своей крайнею добросовестностью, она у всех, кого считала компетентным, спрашивала совета, указаний, поправки того, что казалось ей иной раз неточно или неудачно выражаемым ею, – и никто ни разу не нашел случая ее поправить… Да, она была сама Офелия; те едва тронутые гениальною кистью черты, которыми намечены ее чувство и отношения к Гамлету, дорисовывались ее наружностью, выражением глаз ее и уст, теми неуловимо нежными оттенками задержек и прерываний голоса, с какими давала она свои короткие ответы на торопливые, беспокойные допытывания отца…
Он о любви мне говорил, но так
Был нежен, так почтителен и робок…
Да, этот он, «почтительный и робкий», он говорил ей о любви, а она ему всем сердцем внимала, – вот что сказалось разом в душе каждого из зрителей. Графиня Воротынцева, не отрывая от нее глаз, поймала руку Софьи Ивановны и крепко сжала ее – она знала все теперь… Анисьев закусил губу… Аглаю Константиновну словно кольнуло что-то. 10-«Est се bien convenable се que dit là Lina, что ей делали des déclarations d’amour?»-10, – тревожно вдруг пронеслось в ее многодумной голове, и в недоумении она стала торопливо отыскивать глазами князя Лариона, сидевшего одиноко в крайнем кресле первого ряда, у ложи, где безмятежно почивала madame Crébillon. Но выражение его лица показалось ей в эту минуту таким страдальческим и растерянным, что она совсем перепугалась и, заворочав своими круглыми глазами, уперла их в толстые эполеты графа, словно просила у них теперь совета и помощи. Но блаженный владелец этих эполет весь поглощен был в созерцание комической фигуры исправника Полония, который, юрко переступая на своих толстых ногах, подмигивая, пришептывая, читал свои практические сентенции отъезжающему сыну и допрашивал дочь, причем его подвижное, плутовато-наивное лицо удивительно передавало малейший оттенок, намек, каждое намерение произносимых им слов. По всей зале пробежал неудержимый смех, когда он, предостерегая Офелию от «светящейся, но не греющей страсти» Гамлета, склонил неожиданно голову набок, поднял обе руки и полушепотом, как бы весь сомлев от почтительности, произнес:
Принц молод, и ему, как принцу,
Простительно…
и тотчас затем, обернувшись на дочь, задвигал грозно пальцем по воздуху и примолвил:
Тебе ж, Офелия, никак!
– Смешной! – пропел граф, с расплывшеюся от удовольствия физиономией повертываясь к княгине, и ничего ему не сказали ее вопросительные, глупо ворочавшиеся глаза…
LV
Гундуров между тем сидел в уборной один, в ожидании перемены декорации (все остальные актеры толпились за кулисами, любуясь Офелией и Полонием)… Странное дело, он, сам себе не отдавая отчета в этом, как бы избегал княжны. Он как бы боялся вернуться к своему я, к своим субъективным ощущениям, спуститься с высоты того душевного настроения, которое владело им теперь… Все, что проговорено им было сейчас там, на тех досках, пред теми людьми, жадно глядевшими на него, все это он переживал, перечувствовал опять, вспоминая каждое слово, жест свой, голосовой оттенок, и как на таком-то месте он заранее знал, что ему зааплодируют, и каждый раз именно на этом месте ему аплодировали… и как вырвались у него неожиданно эти слезы, и он не смутился, и боялся только, как бы, утирая их платком, не размазать себе лицо, и это вдруг так чудесно вышло… А впереди сколько еще таких ему мест предстоит, где непременно, непременно…
Звон колокольчика к перемене донесся до него со сцены.
Занавес с изображением дома и сада в Сицком упал пред зрителями; на сцене на место пилястров залы выдвинулись кулисы с вырезными ветвями деревьев, опустилось в глубине прекрасно написанное полотно освещенного Эльсинорского замка с дальним видом моря, пратикабль1 решетки мигом окружил террасу… Гундуров побежал на сцену… Пред ним на пути успели только мелькнуть платье и чьи-то глаза, как бы недоумело глядевшие на него из кулисы…
Явление с Тенью прошло весьма удачно. Постников не тянул, – чего было испугался Гундуров, – и произвел требуемое впечатление ужаса. Все веские места и переходы Гамлета «вытанцовались», по выражению Вальковского, у нашего героя отлично. Публика уже всецело завоевана была им, и в наступившем затем антракте старик-смотритель, сияя своими юношескими, влажными от волнения глазами, доказывал окружавшей его публике из города, что Мочалов был «чудный, крупный, но неотесанный алмаз, а этот высокодаровитый и всесторонне развитый образованием юноша – граненый бриллиант, блеск которого дал ему, Василию Григорьеву Юшкову, возможность заглянуть в остававшиеся для него неведомыми до сих пор душевные глуби
