Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

удержаться от возгласа одобрения и, наклонившись к уху сидевшей подле него Женни Карнауховой, прошептал: «Бесподобный в самом деле актер этот господин профессор!» Впечатлительная Женни не отвечала: она, не отрываясь, глядела на Гундурова и говорила себе, что, «конечно, Чижевский est beaucoup plus beau1 в своем синем костюме, но что она понимает, что можно влюбиться и в этого».

Лина ничего себе не говорила, но чем глубже входил Сергей в свою роль Гамлета, чем сильнее увлекало ее самое его исполнение, тем больнее и больнее захватывала грудь ее невыразимая тоска.

Но вот он кончил и, взглянув мельком на нее, проговорил в сторону:

Прелестняя

Офелия!.. О нимфа, помяни

Мои грехи в твоих святых молитвах!..

Взрыв аплодисментов, вызванный монологом, замер разом вслед за этими словами Гамлета. Все, знакомые и незнакомые с драмой, почуяли, что настал самый интересный, самый «занимательный» момент ее.

Офелия тихо поднялась с места и подошла к нему, к рампе…

Мой добрый принц,

Как провели вы эти дни? Здоровы ль вы?

Он глядел на нее… но она не узнавала этих глаз…

Благодарю покорно, я здоров,

– отвечал ей Гамлет, – настоящий, не то безумный, не то бессердечный, беспощадный Гамлет…

Руки у нее дрожали. Она занесла их на затылок, отомкнула фермуар, закреплявший концы жемчужного ожерелья, тремя длинными нитями спускавшегося ей на грудь, и, перекинув их через голову, протянула Гамлету:

Уже давно желала я отдать

Вам то, мой принц, что вы на память мне

Когда-то дали. Я прошу вас взять

Это теперь обратно.

Он отвернулся, хмурясь:

Я не возьму.

Я никогда и ничего вам не дарил.

«Точно все это вправду, вправду!» – проносилось все тревожнее в голове Лины. Она печально закачала головой:

Нет, ваша светлость знает хорошо,

Что вы меня дарили – и с словами,

Которых сладкий запах придавал

Вещам двойную цену. Запах тот

Теперь исчез[45]. Возьмите же назад!

Подарок от того, кто нас не любит.

Для сердца благородного не дорог.

Но все так же сурово, все так же беспощадно глядел на Офелию Гамлет.

– «А, а, – заговорил он, согласно с теми пропусками и заменами, которые, как известно читателю, слажены были в кабинете князя Лариона в первые дни постановки «Гамлета» в Сицком, – ты бескорыстная красавица?»

– «Что хотите вы сказать, принц?»

– «А то, что красота и бескорыстие не совместны. Я любил тебя когда-то».

О, как знаком был ей тот оттенок его голоса, с которым он произносил это до нынешнего дня! Как часто ночью, просыпаясь внезапно, казалось ей, что этот голос стоял над ней, шептал над самым ее ухом эти знакомые ей слова: «я любил тебя», и она засыпала опять, счастливая и улыбающаяся, повторяя: «да, любил… любит»…

А теперь ни тени тех прежних сокровенных звуков… Боже мой, что же это такое, что такое?..

Она всею глубиной своих глаз глянула ему прямо в лицо и проговорила, едва сдерживая пронимавшую ее дрожь:

– «Ваша светлость, действительно, заставили меня верить этому».

Он понял (и у него были руки холодны как лед, но в ушах его, словно звон погребального колокола, стояли слова полупьяного Ашанина: «Надо отрезать ножницами… надежды нет!»)… И он в ответ ей все так же глядел на нее бесцветными, свинцовыми глазами:

– «А не надо было верить… Я не любил тебя!»

Она бессознательно поднесла руку к груди, закинула назад голову и замирающим голосом произнесла:

– «Тем более я была обманута»…

Шепот одобрения пробежал по зале из конца в конец ее, но никто не заплескал: лихорадочное любопытство сковывало зрителей. «Совсем даже на театр не похоже, а точно правда», – как бы сказывалось в сознании каждого.

Княгиня Аглая, красная как кумач, глядела на дочь, растерянно моргая круглыми глазами. 2-«Mais c’est tout à fait inconvenable ce rôle de Lina, une demoiselle qu’on a trompée, – рассуждала она мысленно, – que va penser le jeune comte et puis cette princesse Dodo qui est si méchante!»-2 Ей страшно было пошевелиться: она так и ждала удара не с той стороны, так с другой…

А бледный Гамлет в растрепанной одежде, с падавшими на лоб волосами и выражением холодного отчаяния на лице говорил в это время на сцене:

– «Ступай в монастырь! Зачем создавать на свет грешников? Я сам пополам с грехом человек добродетельный, однако могу обвинить себя в таких вещах, что лучше бы мне на свет не родиться. Я горд, мстителен, честолюбив, готов на зло, и только воли у меня не достает сделать все дурное, что могу придумать дурного… К чему таким тварям, как я, ползать между небом и землею? Мы обманщики все до одного; не верь никому из нас! Иди в монастырь! Прощай!»

Он быстрыми шагами отошел от нее к выходу.

«Горд, зол, мстителен! – словно ударами молота отзывалось в потрясенном существе Лины. – Да, он с утра избегал меня. Он не может простить, что я ему сказала утром… Но, Боже мой, неужели он не понимает, не понимает?..»

И, всплеснув руками, она тесно, крепко прижала их к груди и воскликнула по тексту роли:

– О, исцелите его, власти небесные!

Но Гамлет еще не кончил, ему надо было добить ее своими жестокими уколами…

– Когда ты выйдешь замуж, вот тебе в приданое мое проклятие, – заговорил он опять, так же быстро возвращаясь на нее и заглядывая ей прямо в лицо растерянно тусклыми глазами, – будь чиста как лед, бела как снег, ты не уйдешь от клеветы. Ступай в монастырь! Прощай! Или если ты непременно хочешь выйти замуж, выбери пошляка; умные люди знают, каких чудовищ вы из них делаете… Поди! Ни слова!.. Это свело меня с ума… В монастырь! И скорее! Прощай!

Он кинулся со сцены, не помня себя, с чувством чего-то ужасного, нечеловеческого, будто только что совершенного им…

– Splendid indeed3! – раздался на всю залу горловой голос мистера Нокса, все время сидевшего, уткнувшись носом в своего карманного Шекспира, рядом с воспитанником своим, зевавшим во всю мочь.

– Сережа, Гаррик, бог, очарование! – хрипел Вальковский, бросаясь к приятелю с раскинутыми руками. Тот его толкнул в грудь так, что «фанатик» чуть не свалился, и побежал, сам не зная, куда несли его ноги.

– Да он просто удивительный актер, ваш