Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Эрлангер между тем подал оркестру знак своею палочкой. Заиграли какой-то марш, в продолжение которого гости успели допить свои чашки, а слуги отобрать и унести их обратно тем же торжественным шествием. Зрители расселись по своим местам. Красная занавесь подобралась еще раз на своих фарфоровых кольцах. Гамлет вышел на сцену, читая наставление актерам, которых изображали Постников, Духонин и Факирский. За этим следовала сцена с Горацио, а за нею, при звуках снова раздавшегося марша, вышла торжественным шествием к представлению королевская чета, в сопровождении всего своего двора.

Полоний вел под руку дочь… Князь Ларион весь обратился в зрение.

Княжна шла бодро, со спокойным лицом и легкою краской на этом лице (Ольга Елпидифоровна убедила ее подрумяниться перед выходом); выражение глаз ее было настолько печально, насколько это требовалось для Офелии в эту минуту. Все обстояло, как следует, и княгиня Аглая, благосклонно взглянув на дочь, подумала даже: «cela fera tres bien a la Cour2» и самодовольно улыбнулась.

Клавдио и Гертруда заняли свои королевские кресла налево от зрителей. По сторонам их стала толпа «пулярок», и ближе всех к авансцене Ольга Елпидифоровна, которую капитан Ранцов, преобразившийся в придворного без речей и стоявший тут же рядом с Толей Карнауховым, пожирал совершенно осоловелыми от страсти глазами. Горацио-Ашанин, вместе с Розенкранцом и Гильденштерном, перешли на другую сторону сцены, у кресла, занятого Офелией.

Гамлет направился к ней. Как болезненно забилось у нее опять сердце!..

– Сядь подле меня, любезный сын! – крикнула ему Гертруда с своего места.

– Нет, матушка, – отвечал он ей вполоборота, – тут есть магнит, который тянет меня к себе.

И пока Полоний, с комическим подмигиванием кивая на него, шептал королю: «Ого, слышали?», он, с опущенными глазами и насилованною улыбкой проговорил, остановившись пред Офелией:

– Позволено ли мне будет присесть у ваших ног?

– Если вам угодно, ваша светлость, – проговорила она так же, как он, не подымая глаз.

Он сел на пол, рядом с ее креслом, в классической позе, приподняв углом правое колено и ухватившись за него обеими руками.

– А какое наслаждение, – продолжал иронически Гамлет, – покоиться у ног прелестной девушки!

– Что вы хотите сказать этим? – спросила Офелия.

– Ничего, – коротко отрезал он в ответ.

– Вы веселы, принц?

И глубокий вздох вырвался у нее бессознательно при этом.

– Кто? Я?

– Да, вы, ваша светлость.

– О, само собою, я ваш единственный шут!..

«Нет, это невозможно, невозможно! – говорила себе мысленно Лина, трепетно прислушиваясь к его голосу. – Что же думает он обо мне, Боже мой!..»

Из-за занавеси, отделявшей театр от сцены, выскользнул Факирский в костюме актера.

– А, вот и пролог! – молвил Гамлет.

Для нашего представления

Просим вашего снисхождения.

Не потеряйте терпения!

– прочел актер.

– Что же это такое? – засмеялся принц. – Пролог или надпись кольца?

– Да, оно кратко, – молвила Офелия.

– Как женская любовь, – злорадно подчеркнул Гамлет.

«Как мужская разве, как твоя любовь!» – протестовала вся душа Лины…

– Что с вами, ради Бога? – прошептала она, как только раздернулся занавес театра и Духонин – театральный король – громко и с напыщенностью, нежно устремив глаза на подругу свою, образованную окружную, – заговорил:

Уж тридцать раз звезда ночей средь облаков

Собой означила двенадцать месяцев

С тех пор, как нас союз любви и Гименея

Сердцами съединил и т. д.

Она все время ждала этой минуты; она пересилила лихорадку, пронявшую ее вслед за первою ее сценой с Гамлетом, чтобы под шум разговора на театре иметь возможность обменяться несколькими словами с Гундуровым; она не хотела видеть дядю прежде этого; от этого, казалось ей, зависит все ее будущее…

Сергей это предчувствовал; он знал наперед, что именно теперь, когда он будет сидеть у ее ног во время представления, она будет просить его объясниться и что ему надо будет ответить… Что ответить? Знал ли он сам, что происходило в нем? – способен ли он был разобраться среди хаоса ощущений, бурею ходивших в его душе? Он, казалось ему, умер бы сейчас с наслаждением у этих ног, лобызая следы этого нежного, чистого и страдающего за него создания, – он понимал, он видел, что она бесконечно страдала, – но в то же время вся желчь и отчаяние, неотразимо влекущие Гамлета наносить неповинной Офелии удар за ударом, кипели в его груди. Никогда так не благоухали для него поэтический облик и душевная прелесть этой Офелии, и чем нестерпимее была для него мука мысли о разрыве с нею, тем злее и беспощаднее готов он был терзать ее вместе с самим собою новыми муками…

Он переменил позу, как подобало, чтобы следить за представлением. Он полулежал теперь спиной к публике и опираясь на ладонь правой руки. Он в этом положении мог видеть только сбоку лицо княжны, но мог удобно и неслышимо для других говорить с нею.

– Со мною то, княжна, – промолвил он на ее вопрос, – что я будто сам себе читаю отходную теперь.

– Зачем вы это говорите! – быстро возразила она. – Ничего еще не кончено…

– Да, – желчно сказал он на это, – пока я для здешних хозяев только актер на сцене, случайный скоморох, меня отсюда не выгонят, – не так ли?

– Зачем вы это говорите! – повторила она с безмерною тоской. – Разве я тоже…

Она не договорила и вся вспыхнула под своими румянами.

В другую минуту он прыгнул бы с пятого этажа за это слово. Теперь оно показалось ему лишнею каплей яда в кубке и так уже отравленных надежд его.

– Вы, княжна, – горько и торопливо прошептал он, – вы «должны знать себе цену», вы «не про таких соловьев», как какой-нибудь несчастный магистрант, «без положения в обществе», как я.

– Кто это вам сказал?

Глаза ее блеснули. Она тут же отвернула их по направлению театра, встретившись взглядом с глазами Анисьева, усевшегося теперь за спиной ее матери и неотступно глядевшего на нее.

– Все равно кто! Вы сами сегодня утром предрекли мне, чего я вправе ожидать.

– Что поняли вы из моих слов, что? – замирая прошептала она, в свою очередь, все также продолжая глядеть на представление.

– Понял, что был сон, а теперь настало пробуждение, – язвительно подчеркнул Гундуров. – Виноват, они кончают, сейчас моя реплика, – промолвил он тут же, останавливая этими словами всякое возражение с ее стороны.

Она и не возражала.

Злодей Луциано, изображаемый Факирским, подкрался тем временем к спящему театральному королю и, проговорив диаконским басом:

Волшебный яд, спеши докучну