Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Дядя, что вы, что вы делаете! – вскликнула в ужасе Лина, порывисто вставая с места и падая снова в полном бессилии.

Он встал, провел безотчетно рукой по растрепавшимся волосам и лихорадочным голосом промолвил:

– Я склонился к твоим ногам, как сделал бы это пред древней мученицей, идущей на смерть… с тем, – примолвил он в неудержимом порыве своей страстной натуры, – чтобы растерзать потом ее палача!..

– О, ради Бога, дядя, – прошептала Лина, сжимая руки, – не говорите так!

– Да скажи ты мне, – вскрикнул он, сверкая глазами, – за что ты его любишь?… За что, Hélène? – повторил он мягче, сдерживая себя и снова садясь подле нее. – Ведь он гордый, холодный человек, несмотря на кажущуюся способность к увлечению. Недаром он так хорошо играет Гамлета, – добавил князь Ларион с улыбкой, скривившею его губы на сторону, – они все такие, эти здешние ультра-руссы и славяне, насмотрелся я на них; у них прежде всего голова, устав, доктрина, они страсти не ведают и не допускают…

– Я и не хочу «страсти»! – как бы вырвалось у княжны.

– Не хочешь! – повторил он. – Да, ты ее боишься.

Он еще раз горько улыбнулся.

– Ты хочешь страдать и переносить безропотно и безмолвно, и чтобы тот, кого ты любишь, точно так же любил тебя, страдал и переносил – и молчал… Только Гамлет твой на беду не рыцарь немецкой баллады, а москвич в допетровской мурмолке новейших учений… Мне неведомо, повторяю, что, какое объяснение происходило между вами, но, очевидно, он знает, что твоя мать имеет для тебя избранного ею жениха и не склонна променять его на господина Сергея Михайловича Гундурова, и он делает тебя ответчицей за это оскорбление его безграничного московского самолюбия… Хорош влюбленный! – закончил, вставая, князь Ларион со злобным, перерывистым хохотом. – Нет, Елена Михайловна, так не любят!..

Его речи жгли ее: ей нечем было опровергнуть их…

– Как же любят, как, скажите! – проговорила она с безмерною тоской.

– Как? – повторил он, быстро оборачиваясь на нее и окутывая ее таким огненным взглядом, что Лина почувствовала его сквозь опущенные веки и невольно дрогнула. – Я не знаю, как в состоянии любить эти умники вашего поколения. Но знаю, что, будь я на его месте, я сумел бы добыть тебя, хотя бы для этого нужно было моря плавмя переплыть и взрывать горы на воздух! Ты была бы моею женой, имея против себя сто тысяч матерей и все силы земные им в придачу!

– И принудили бы меня, – вымолвила Лина, подымая на него с мучительно вопрошающим выражением свои лазоревые глаза, – принудили бы нарушить завет, мольбу умирающего отца, вашего брата…

– Нет отца, нет матери, нет посторонних чувств для того, кто любит! – тем же страстным тоном речи продолжал князь Ларион. – Есть кумир, которому без возврата отдается все, что до этого могло быть свято и дорого: долг, спокойствие, верования, жизнь…

– Это не любовь, а грех и преступление! – прервал его трепетный голос Лины.

– Хотя бы так, хотя бы преступление…

Он не договорил. Его возбуждение как бы вдруг смирили беспорочные звуки этого голоса, но желчь еще не улеглась в нем.

– Все зависит, как смотреть на вещи… В данном случае вы, кажется, можете быть спокойны оба, – промолвил он тоном шутки, плохо скрывавшим злое намерение его слов, – твой Гамлет, очевидно, никакого преступного действия от тебя не потребует… Но зато, по-видимому, и от него особых жертв ты ожидать не полагаешь… Все это, впрочем, бесполезные разговоры, – оборвал князь, – от них никакого прока, кроме того, что ты, кажется, еще более расстроилась… Появляться тебе на сцену в этом состоянии совершенно невозможно. Надо об этом сейчас сказать режиссеру…

Лина тревожно задвигалась.

– О, если б я чувствовала хоть немножко больше силы… что подумают? Сочтут капризом или, хуже, что я в самом деле больна; maman испугается, не будет знать, что делать. Все эти гости… Я для всех буду un trouble-fête4.

– Вздор! – сказал князь Ларион. – Девять десятых этих гостей и не догадаются, что из драмы выкинута сцена. Твоя мать, если не сказать ей, что ты больна, никогда об этом не подумает. Что касается до твоих «капризов», то ces messieurs et dames, играющие с тобою, надеюсь, настолько должны были тебя узнать, чтобы быть уверенными, что ты на бессмысленные капризы не способна, – подчеркнул он. – А чтобы вообще никаким толкам повода не подавать, советую тебе, когда ты совершенно отдохнешь, переодеться в твою toilette de soirée5 и прийти в залу к концу представления.

– Ко всем туда? – воскликнула испуганно Лина.

– Нет; войди в ложу к m-me Crébillon, чтобы тебя видели только. Этого достаточно… Что это такое? – прерывая себя, спросил князь, указывая на пузырек, который вернувшаяся Глаша протягивала в эту минуту своей барышне.

– Для невров капли, ваше сиятельство, – ответила горничная.

– Ну, вот и хорошо… для «невров», – повторил с невольною усмешкой князь. – Успокойся, Hélène, а я сейчас переговорю с режиссером.

И он, холодно кивнув племяннице, вышел из уборной.

По его уходе Лина еще долго лежала недвижимо на своей кушетке. На нее нашла какая-то апатия, временный застой всякого чувства и помысла. Глаза ее были закрыты, и Глаша подумала, что она спит. А в голове ее княжны проносились в это время механическим процессом мозга какие-то туманные очерки лиц и картин, обрывки каких-то фраз, смысл которых она уловить не могла… «Seule au monde»6, – прошептал вдруг бессознательно ее язык… Она силилась понять, связать это с чем-то, что опять уходило от нее в какую-то неуловимую даль… «Seule au monde»… Да, у maman на столе желтая книжка… «Seule au monde»…[46]

LXI

Ольга Елпидифоровна из-за тонкой двери, за которою прижалась она, не проронила ни единого слова из разговора дяди с племянницей… Он взволновал ее и как бы даже тронул отчасти. В ее подвижном воображении, не способном останавливаться долго ни на одном из испытываемых ею впечатлений, пронесся целый ряд торопливых помыслов самого разноречивого свойства. На миг что-то вроде жалости к княжне сказалось в ней. «Несчастная эта Лина, однако, – подумала она, – три у нее воздыхателя, и ничего из этого не выходит: один – дядя родной, другой желает получить ее только из-за денег, а третий и любит, да взяться не умеет… Впрочем, сама она ничего не умеет, – решила тут же барышня, – только терпеть и страдать по-немецки; он (то есть князь Ларион) совершенную правду сказал ей: кто чего