Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

А «трагедия» в это время грозила принять весьма комический оборот. Из кулисы вышла Тень, сделала медленно шаг вперед, другой… остановилась…

Гамлет в неописанном ужасе схватил себя за голову:

Спаси меня, закрой меня крылами,

Сонм небожителей святых!..

Чего ты хочешь, образ благородный?

Ты не с укором ли явился к сыну

За медленность его в отмщеньи? Говори!

Не позабудь!..

– заговорила Тень, попыталась двинуться еще на шаг – и не могла. Что-то там, в кулисе, держало ее за край мантии; мантия эта теперь представляла вид натянутой острым углом полы садовой палатки… Режиссер, заметив, кинулся наземь отрывать ее от гвоздя в дереве кулисы, за который зацепилась она. Но было поздно: неопытный землемер испуганно обернулся назад – взглянуть, что его там держит, и вместе с тем рванул телом вперед. Дешевая материя плаща не выдержала, и добрая половина его осталась на жертву гвоздю… Черненький артиллерист так и покатился со смеху в своем кресле. «Шт! шт!» – отвечали ему изо всех углов залы… Окончательно растерявшийся Постников замер, как рыба, не слыша суфлера и забыв все, что следовало ему сказать далее… Такие эпизоды убийственны для настроения и актеров, и публики… К счастию, Гундуров был так возбужден ролью, что внезапное отупение Тени смутило его лишь на несколько секунд, и, пререскочив через несколько фраз и следующую за ними реплику королевы, он воскликнул, весьма находчиво изменяя слова два в тексте:

О, не гляди безмолвно так и странно!

Поколебать мою решимость можешь ты…

Надежда Федоровна, в свою очередь, не сбилась от этого, и горячая сцена между сыном и матерью пошла тем же нервным, лихорадочным, захватывающим зрителей ходом… Только злополучная Тень никак не решалась теперь тронуться с места, будто все еще пришпиленная к своему гвоздю, и только после троекратного, отчаянного в своем шепоте, взывания режиссера из кулисы: «Да уходите же, уходите, ради Бога!» двинулась к выходной двери скорым маршем, не совсем пригожим для призрака…

– Он совсем сконфузился, бедняга, – пробормотал скороговоркой режиссер стоявшему теперь подле него Вальковскому, тревожно следя за уходившим, – того гляди, еще споткнется на ходу о ноги Полония!

Вальковский ничего не ответил. Он глядел чернее тучи и вследствие этого «безобразия» порванного плаща Тени, и потому, как узнал он сейчас, что Офелия охрипла, а сцена сумасшествия «похерена»… «Уложили, значит, совсем спектакль», – повторил он себе под нос в мрачном отчаянии…

Землемер-Тень, благополучно миновав ноги Полония, вышел в двери задней декорации, а оттуда пустился опрометью в мужскую уборную, где, сорвав шлем свой с головы, кинулся лицом вниз на диван и залился горчайшими слезами. В ушах бедного молодого человека невыносимо гудели этот чей-то хриплый, раздавшийся между зрителями хохот и последовавшие вслед за ним со всех сторон «шт!», которые он в тревоге своей объяснял не как протест против такого неуместного смеха, а как настоящее шиканье по его адресу… «О, Боже мой, – стояло колом в его голове, – попасть в такой знатный дом, выйти на сцену пред такими аристократами и показать себя им таким пошляком!..»

Полоний между тем, огромное туловище которого смог только наполовину вытащить из-за ковра пронзивший его шпагою Гамлет, лежал, видимый по пояс зрителям и с головой за этим ковром – и чувствовал себя очень неловко. Его одолевала пыль, от которой ему, мочи нет, как чихнуть хотелось, и он делал неимоверные усилия, чтоб удержаться от этого. «Кабы не пузо проклятое, ничего бы, – рассуждал он сам с собою, – а то ведь всего его как гору встряхнет, на всю залу хохот подымешь… Насчет графа это даже и в линию вышло бы, потому для него, что Шекспир, что балаган, – один толк; потешился бы, лишний бы раз спасибо сказал… да пред прочими совестно, пред искусством…»

О мать моя, прости мне,

– говорил в это время Гундуров, и звеневший, как медная струна, в беспощадных упреках матери голос его зазвучал вдруг теперь бесконечно нежными, болезненно проницающими нотами. Он подошел к ней, схватил ее руку и прижался к ней бледным лицом своим:

Прости!

Я был к тебе жесток, бесчеловечен,

Но это от любви. Так надо было!..

– О, как это хорошо, как хорошо! – раздалось в задних рядах громкое восклицание совершенно обезумевшего от восторга старика-смотрителя…

Но вот и конец сцены.

Спокойной ночи!

– проговорил Гамлет матери и отошел к трупу Полония:

А этого я спрячу дурака…

Что молчалив так стал,

– молвил он, склоняя слегка над ним голову и усмехаясь скорбно-ироническою усмешкой, —

Так скромен, так угрюм, скажи, приятель,

Ты, целый век болтавший без умолку?

Он наклонился, схватил Полония за ноги и нервным движением, сам себе не отдавая в том отчета, дернул его вперед с такою силой, что у исправника в глазах позеленело и парик слетел с его головы.

Пойдем! С тобой что много толковать!..

Спокойной ночи, матушка!

– договорил Гамлет, не выпуская из рук эти высоко приподнятые им ноги Полония, которые сжимал он, что есть мочи, всеми мускулами своих пальцев, и кивая в полоборота изнемогавшей от слов его королеве…

– Занавес, занавес! – отчаянно крикнул, махая руками, режиссер, увидав со своего места, что еще немножко, и Полоний предстанет без парика и весь истерзанный на лицезрение публики.

– Сергей Михайлыч, да отпустите, ради Бога! – раздался вместе с шумом падающего занавеса судорожный хрип толстого Елпидифора, тщетно пытавшагося приподняться на руках и высвободить свою голову из-под мотавшегося по лицу его края ковра, под которым оно как раз очутилось.

Гундуров разжал руки, и пятки исправника шлепнулись об пол…

– Браво, браво! Гамлета, Гамлета! – неистово кричали тем временем в зале.

– Одолжили! – жалобно завыл Полоний, тяжело приподымаясь с земли с помощью приспевшего к нему режиссера. Он выхватил платок из кармана и принялся, мотая и головой, и руками, отчаянно чихать и сморкаться.

– Ради Бога, извините меня! – бормотал сконфуженно Сергей.

– Да вы никак ссориться вздумали! – крикнул, кидаясь к ним, Вальковский. – Сережа, да понимаешь ли ты, что это такой актер, такой, что ему все пальчики перецеловать можно!.. А ты, брат, я тебе скажу, это последнее «спокойной ночи, матушка», сказал так, что тебе Мочалов в подметки