Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

– Необходимо расстаться, матушка, сказала Анна, обнимая свекровь. – И надо мной собирается страшная гроза. Интересы нашего общего дела требуют, чтоы я избегала усиливать ее.

Обе королевы долго держали друг друга в объятиях с искренним чувством, порождаемым той общностью несчастья, которая благоприятствует симпатиям. Наконец они расстались… им не суждено было более увидеться.

Анна Австрийская нашла Людовика в зале совета в монастыре капуцинов. Еще не рассветало; король, окруженный монахами, очевидно волнуемый, но хранивший мрачное молчание; мог внушить ужас. Многочисленные зажженные свечи бросали зловещий отблеск на его бледные черты; само богатство его костюма, резко отделяясь от массы черных одежд, как-то странно выставляло королевскую фигуру. Анне на минуту он представился князем адской тьмы, плененным молитвами благочестивых отшельников.

– Ну, сказал. Людовик ХIII глухим голосом, увидев королеву: – мы едем в Санли.

Как и предвидела Анна Австрийская, стены Компьена изменили тайне королевы. Едва прошли три дня со времени переселения двора в старый замок Санли, как туда приехал и маршал Бассомпьер. Этот доблестный воин шел навстречу своей судьбы; он еще надеялся, что его блистательные заслуги, оказанные с опасностью жизни, послужат ему щитом против ударов кардинала: он не мог предполагать в Людовике ХIII столько унижения, столько рабской зависимости от подданного, чтобы пожертвовать ему самой полезной знаменитостью королевства.

– Вот приятное общество! сказал король при виде маршала, входившего к нему в комнату.

– По крайней мере, государь, это верный слуга, отвечал Бассомпьер, подчеркивая свои слова…

– Мне чрезвычайно приятно видеть вас, кузен; ибо вы принадлежите к небольшому числу вельмож, советам которых я вполне доверял.

– И я никогда не подам вашему величеству совета, который не клонился бы в пользу вашей службы или бросал тень на вашу славу.

– Поэтому я надеюсь, что вы одобрите мое поведение, которого с величайшим прискорбием я должен держаться относительно королевы, моей матери.

– Государь! На троне встречаются необходимости; но…

– Если я безошибочно читаю ваши мысли маршал, то вы считаете строгость излишнюю.

– Я так слаб в понимании высшей политики, что не вижу, почему необходима подобная строгость.

– Между тем, кузен, поступки королевы моей матери и принца, моего брата – очевидны, сказал Людовик ХIII с горечью: – но я полагаю вы немного ослеплены предубеждением, чтобы не видеть этих вероломств и беззаконий.

– И без сомнения, возразил холодно Бассомпьер: – в этих видах ваше величество решились приказать арестовать меня.

– Арестовать! вас мой кузен!

– Такие носились слухи в столице сегодня утром, и что касается меня, то я имею их из верного источника.

– Клянусь душой, господин Бассомпьер, меня крайне удивляет, что подобные мысли могли прийти вам в голову. Вы знаете, какую питал я к вам искреннюю привязанность… Ах, кузен, я не могу вам простить подобного заблуждения.

– На всякий случай я приехал к вашему величеству во избежание необходимости искать меня.

– Поудержитесь с этими неприличными словами, сказал король с некоторой досадой.

– И если бы я знал, в какое место вашему величеству будет угодно послать меня, продолжал маршал, не смотря на замечание короля: – тотчас отправился бы сам добровольно.

– Господин Бассомпьер, разговор этот нам неприятен.

– Я сейчас уйду, государь.

– Мне приятно думать, кузен, что сегодняшнюю ночь вы проведете не в гостинице и поужинаете со мной.

– Исполню приказание вашего величества, отвечал маршал поклонившись.

До самого ужина король не говорил более с Бассомпьером, который весь остаток вечера беседовал с Анной Австрийской, пришедшей в кабинет. В продолжение этого разговора король сидел в большом кресле, сложив ногу на ногу и пел старинную балладу, аккомпанируя себе на гитаре.

На другой день, когда маршал сладко дремля в своей карете, проезжал через город Сен-Дени, его остановил капитане Галлье, всегда вежливый исполнитель приказаний, но преданное орудие мщения кардинала.

– Клянусь св. Франциском, мессир Галлье, я вас ожидал! – воскликнул Бассомпьер пробуждаясь: – и если бы вы не прервали моего приятного сна, я решился бы поблагодарить вас, что вы обеспокоились пройти три мили ко мне на встречу.

– Мне очень прискорбно, господин маршал, исполнять неприятное поручение относительно такого уважаемого вельможи, цвета нашего дворянства.

– Знаю, капитан Галлье, что у вас слова золоченые, и это хорошо; ибо вы действуете более языком, нежели шпагой на службе его величества.

– Я принужден просить вас, господин маршал, побеспокоиться – последовать за мной в Бастилию.

– А! так кардинал упрятал меня в Бастилию! Э, мессир! Я давно уже был бы там, если бы король сказал мне, что поместил меня туда. Я ездил в Сенли нарочно узнать об этом; но клянусь шпагой! его эминенция сделал из короля искусного лицемера.

– Мне приказано доложить вам, что король получил достоверные сведения о союзе вашем с вдовствующей королевой и герцогом Орлеанским.

– Мессир Галлье, ваш патрон кардинал не жалеет красок для расписывания своих интриг; но лаской трудно обмануть лисицу: я знаю, что господин Плесси отплачивает мне за Лион. Не забудьте донести ему, что в Бастилии я займусь делом, какое хотел ему самому там предоставить: т. е. я начну сочинять книгу и клянусь честью, она принесет особенную пользу публике, ибо я выставлю в ней первого министра в настоящем свете… Будьте уверены, что Мемуары Бассомпьера хорошо оплатят темницу их автора. Боже мой! Я хочу, чтобы их читали еще через пятьсот лет! Слова эти, мессир Галлье, может быть послужат вам предметом шутливого донесения кардиналу; но если останется местечко хоть в конце, потрудитесь прибавить, что, сгорая желанием окончить литературное дело, я освобождаю его эминенцию от заботы присылать мне в Бастилию повара по его выбору[42].

До этой минуты Монсье, по обычаю, ветреный, беззаботный, нерешительный и сверх всего испуганный могуществом кардинала, переносил с терпением, которое многие называли трусостью, – оскорбления этого министра. Даже после дня обманутых, принц этот, не смотря на неудачу королевы-матери, унизился до такой степени, что сказал кардиналу:

– Я ненавидел вас четыре года настолько, насколько можно ненавидеть человека, и делал все, что мог против вас, исключая покушения на вашу жизнь; но с этих пор буду любить вас так, как прежде ненавидел, и снова заявлял об этом.

Кто же мог бы поверить, чтобы менее, нежели через неделю, после того как Гастон выразился подобным образом, он вошел к Ришельё со сверкающими глазами, подпершись в бока и с видом уличного забияки. Но это было так на самом деле.

– Как! – воскликнул он, входя и не снимая шляпы: – неужели подобный вам человек мог забыться до такой степени, чтобы повергнуть все