Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

министра – своего милого сотоварища, пожал ему руку, потом прибавил, что чувствовал себя в восторге, что хоть немного угодил вкусу такого достойного гостя. Эминенция рассыпался еще в комплиментах, когда паж шепнул ему на ухо, что отец Жозеф ожидает в кабинете. Известие это ни мало не, изменило любезности кардинала; с большею еще приветливостью он продолжал, взяв за руку английского министра:

– Возвращайтесь, любезный сотоварищ, в круг этих красавиц, взор которых, кажется, упрекает меня за то, что я вас задерживаю так долго.

И хитрец удалялся, выказывая знаками дружбу человеку, которого охотно заколол бы кинжалом.

Видали ли вы когда-нибудь ранним июльским утром, как солнце живительно согревает природу, когда еще его свет не испускает знойных лучей; все радуется – птицы щебечут свою признательность, Цветы спешат раскрыть свои душистые чашечки. Вдруг солнце скрывается, небо покрыто тучами, душа опечалена, птицы умолкают, цветы дрожат на своих гибких стеблях, природа словно оделась трауром, вдали слышен глухой, шум. За прелестной погодой неожиданно наступает буря… Таков был Ришельё: едва он успел оставить герцога, мрачное облако явилось на лице его, брови нахмурились над огненными глазами, притворную улыбку заменила конвульсивная гримаса; тяжелый вздох вылетел из его груди, когда он опустился на широкое кресло возле своего письменного стола.

На другом конце кабинета, молча, стоял монах среднего роста, – это отец Жозеф. На нем грубая францисканская ряса; он подпоясан веревкою; забрызганные грязью ноги полуприкрыты сандалиями из невыделанной кожи. Черты этого человека сурово обрисованы, цвет лица оливковый, глаза впалые, борода густая, черная. Фиваидский отшельник показался бы менее его удаленным от удовольствий мирской жизни. Однако под этою суровою внешностью скрывается более честолюбие, нежели под королевскою мантиею. Советник Ришельё с живостью улыбается при мыслие о римском пурпуре, который ему обещан: он думает о завладении более широким могуществом. Ночью, во время желчной бессонницы, воображение этого монаха, устраняя сырые стены смиренной кельи, овладевает половиною мира: ему нужно владычество над христианством.

Уже новый Петр пустынник, Жозеф, сумел задумать и почти осуществил другой крестовый поход. В Италии, Испании благочестивые государи взволновались при звуках его голоса, который считали вдохновенным. Вооруженные народы готовы следовать в центр Оттоманской империи. Герцог Неверский и Мантуанский, генералиссимус крестоносцев, собрал пятьдесят тысяч человек, которым должны были помогать валахи, молдаване и другие народности, задавленные полумесяцем. Наконец по плану отца Трамблай германцы и поляки должны были атаковать султана с сухого пути, в то время как испанцы, итальянцы и французы сделали бы высадку в Море. Людовик XIII, государь, которого легко было уверить, видел уже султана торжественно ведомым на Королевскую площадь. Но Ришельё весьма основательно, думал, что время священных нашествий прошло; он знал, что политические цепи составлялись из других звеньев, нежели религиозные верование, и что в необходимости, уже им сознанной, образовать европейские семейства «крещенье или смерть» было весьма плохим дипломатическим аргументом. Министр льстил мечтанием отца Жозефа, когда имел надобность в услугах этого фанатика, влиянием которого ловко пользовался в путешествиях, предпринимаемых последним для усиления крестового похода. Но как только этот агент перестал быть полезен для кардинала, – Ришельё отказал в своей помощи крестоносцам; впоследствии они разделились, соскучившись ожидать бесполезных субсидий, обещанных кардиналом, но который однако же твердо решился не высылать их.

Его эминенция тогда тесно привязался к отцу Жозефу, познание и опытность которого могли быть очень полезны его извилистой политике. Мрачный, непоколебимый, бесчувственный, как все ханжи, этот капуцин шел к цели, не обращая внимания на соображения, которые обыкновенно взвешивают: умные люди: он все ломал на пути, чтобы достигнуть своего скорее и вернее. Поэтому кардинал пользовался им в особенности в самых крайних обстоятельствах: жалок был этот дворянин, который между собой и министром видел вмешательство серой эминенции[13]: это служило доказательством, что он имел несчастье впасть в немилость, а этот страшный советник редко верил невинности.

Между тем, выказывая всю преданность первому министру, Жозеф его ненавидел. Постоянно веря в некоторые откровение – пламенные мечты фанатизма, этот монах не мог простить Ришельё за то, что он парализовал крестовый поход. Под этим морщинистым челом вырабатывалась мысль – опрокинуть этого государственного человека: он считал себя достаточно великим и достаточно сильным, чтобы заменить его. Но одаренный неутомимою настойчивостью, он решился ожидать, пока этот колосс будет поколеблен длинным рядом годов и лихоимством. «Тогда, говорил он в уединении своей кельи в бессонные ночи: – власть натурально перейдет ко мне в руки; тогда, господствуя над самой храброй нацией в мире, я вооружу сына гугенота Генриха IV крестом, который в руке его превратится в скипетр вселенной. Мимоходом я опрокину этот мнимый св. престол, где верховный левит дремлет в роскоши и бездействии, и с тиарою на голове, с мечем крестоносца в руке; я докончу истребление еретичества. Религия, или скорее глава ее восцарствует, как он должен царствовать без земного соперничества, без препятствий, без раздела.

Таков был человек; которого мы оставили стоящим в кабинете кардинала-министра и который явился с покорностью по приказанию его эминенции, в ожидании обладания вселенной. Но Ришельё не ошибался на счет этого коварства, ежеминутно обнаруживавшегося и свирепым взглядом, и восстанием его свирепых инстинктов Тонкий политик угадывал усилие Жозефа, какие употреблял последний, склоняясь в ярмо; он его боялся и наблюдал за ним каждую минуту.

Ришельё едва заметил этого советника – так живо и глубоко было его волнение; он просидел задумчиво около четверти часа, склонив голову на руки, когда капуцин, соскучившись ожиданием, решился заговорить первый.

– Я здесь, – сказал он глухим и протяжными голосом… – Я исполнил приказание.

– А, это вы, отец Жозеф! Подойдите. Появились новые враги и опасность очевидна.

– Я это вижу очень хорошо, ибо вы меня потребовали… Ваша эминенция пользуетесь мною, как моряки якорем во время бури… Я слушаю, монсеньер… Но поторопитесь – что вы мне хотели сказать: эта безумная музыка, доходящая до моих ушей, эти светские духи, которыми даже напитана, ваша симарра, душат меня. В чем дело?

– Вы слышали о приезде Бэкингема?

– Да, и я видел в Лондоне эту блестящую бабочку, которая в политической карьере кружится на поверхности дел и думает, что оставляет на них следы. Человек не гениальный и совершенно для вас неопасный.

– Вы ошибаетесь, Жозеф; мое спокойствие нарушено герцогом со времени его приезда в Париж. Необходимо, чтобы вы помогли мне поскорее выгнать его отсюда.

– Я готов употребить все старание для одоления вашего противника; но надобно знать, как и на каком пункте он на вас нападает.

– Какое вам дело до характера неприятностей – достаточно знать, что с его удалением