Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

подчиненными, а этот перевес был главным рычагом захваченного им громадного могущества. Поэтому, скрыв заботливо страх, он сел в карету и без свиты и без мушкетеров поехал по самым многолюдным улицам и площадям. Он кланялся всем с улыбкой, говорил с простолюдинами, жал руки рабочим и убеждал каждого доказать рвение к королевской службе. Добрые жители Парижа были уже чувствительны к улыбкам, сладким словам и рукопожатиям правителей. Популярность министра в это малоцивилизованное время казалась драгоценной для скромных плебеев. Последующие революции сделали их немного требовательнее; но они и теперь еще давятся на рукопожатия знати: Ришельё возвратился в свой дворец, довольный приемом народа.

– Ну что, – сказал Жозеф с уверенностью человека твердого в своем положении – не говорил ли я вам, что вы были мокрая курица, и что немного отваги расположит к вам парижское население. Вот ваши дела и опять на хорошей дороге.

– Жозеф! – отвечал Ришельё, оскорбленный подобным обращением в присутствии третьего лица: – мне очень приятно слушать некоторые ваши хорошие советы, но этот чересчур бесцеремонный тон может заставить подумать, что вы первый министр, а я капуцин.

– Не останавливаю вас на этом замечании, которое очень несправедливо, – возразила серая эминенция ироническим тоном: – не медлите ехать к королю: вчера это было бы слишком рано, сегодня как раз вовремя.

– Отец мой, я уважаю талантливых людей, но вы напрасно забываете, что для нахальных слуг есть решетчатые казематы в Бастилии.

– Конечно, монсеньер, – отвечал монах: и никто до сих пор не оспаривал у вашей эминенции права отворять ворота этой крепости. Но, прибавил Жозеф, бросая развернутую бумагу перед кардиналом: – вот что дает мне право велеть их запереть… даже за вами, окончил он шепотом.

– Я погиб, – пробормотал Ришельё глухим голосом.

– Вы ошибаетесь, монсеньер, – сказал Трамблай благородным и откровенным тоном. – Поезжайте скорее в Сен-Жермен. От звания первого министра я получил все, что хотел иметь, прибавил он на ухо прелату.

А горькая и улыбка его как бы говорила: «я вижу тебя у моих ног». После этого разговора отец Жозеф передал кардиналу свое назначение первым министром, внизу которого подписал отказ. Ришельё пожал руку монаху и пролил несколько слез, на этот раз искренних. Булльон не знал, по крайней мере, на первое время сущности этого щекотливого дела.

* * *

Ришельё виделся с Людовиком через два часа после этой сцены: король сперва холодный и суровый, окончил по обычаю тем, что снова надел ярмо. План кампании был немедленно представлен Людовику ХIII, последний принял его с восторгом и это было новым торжеством для кардинала. Но торжество это не вполне подняло его фортуну в собственных глазах: он выказал свою слабую сторону, он чувствовал, что с тех пор был во власти Жозефа… Между ними монах оставался первым министром.

Что касается последнего, то навсегда осталась тайной, какая причина заставила его отказаться от власти; может быть он испугался страшных забот, соединенных с таким высоким назначением; может быть болезни, которой он подвергся два года спустя, укротила уже его честолюбие. Можно также думать, с некоторым вероятием, что получив назначение на первую должность в королевстве, серая эминенция рассудила, что гораздо почетнее отказаться, нежели сохранить ее.

Как бы то ни было, Трамблай продолжал исполнять при кардинале второстепенные обязанности, и деятельность его по-прежнему была очень полезна первому министру. Успех оправдал вполне его 'предусмотрительность: государственные учреждения, Париж, монастыри живо доставили людей и денег. Хорошо устроенные войска начальствуемые принцами крови, прогнили неприятеля за границу: спокойствие, беззаботность и веселость появились в Париже, а Людовик ХIII снова погрузился в свою мрачную сферу.

Конец 1636 года был замечателен одним обстоятельством, которое объясняли весьма поверхностно: оно превосходно обличает характер Ришельё, особенно если его оценить по достоинству. Несколько литераторов, несколько поэтов – Годо, Гомбо, Шаплэн, Жири, братья Губерт, Серизэ, Мельвилль, Боаробер, Деморе, Колере, Ротру собирались раз в неделю в дом Конрара, писателя одинаковой силы и что более – королевского секретаря. В этих еженедельных собраниях упомянутые господа читали отрывки собственных сочинений, надутых, жеманных, наполненных смешной схоластикой. Уступая настойчивым просьбам Боаробера, Ришельё послал этому обществу патенты, которые возводили его на степень французской академии, но так как парламент нашел какое-то препятствие узаконить эти патенты, то Ришельё и не удостоил заводить спор о таком незначительном собрании. Однако показался Сид; Ришельё немедленно вновь принялся за учреждение Французской Академии и грозно потребовал у парламента согласия. Эта внезапная решимость, как говорят, произошла из желания иметь основательную, в особенности строгую критику на великое творение Корнеля но само это желание вытекало из более важной причины, чем литературная зависть, которой обыкновенно его приписывали. Кардинал однажды открылся в разговоре с Боаробером.

– Беги в палату, аббат, – сказал он ему: – и объяви членам, что королю угодно, чтобы они поторопились. Его величество ожидает с нетерпением видеть себя покровителем литературы в своем королевстве.

– Конечно, монсеньер, надобно поскорее и покороче остричь когти маленькому Корнелю, который осмеливается писать стихи иначе, нежели наше ученое собрание.

– И писать их лучше, – отвечал кардинал.

– Как! Подумали ли вы, ваша эминенция о том, что говорите?

– Я это думаю про себя и говорю только тебе, Боаробер. Да, мой толстяк, стихи Корнеля прекрасны, возвышенны и вот почему необходимо их растерзать посредством безжалостной цензуры.

– Монсеньер, что касается стихо, мы…

– Как, старый дурак, неужели твой ум будет всегда, как вспышка пламени летать над мозгом, не проникая в него ни на одну линию? Разве ты не видишь, что нормандский поэт бросил нам на шею нового врага, сто раз опаснейшего, нежели разбойники, предки этой стихотворца, которые некогда делали набег на Париж под предводительством датчанина Роберта!

– Монсеньер, темна вода в облацех.

– Я тебе освещу ее одним словом: этот новый враг – мысль.

– Мысль!

– Да, мысль великая, сильная, могучая, какой была она некогда, выходя из уст философов та мысль, которая пробудила людей от благодушного сна, и указала им другие законы. Счастливое и блаженное невежество снова рассыпало свои маки над миром; но эти черти бенедиктинцы медленно убивают его своим знанием.

– Порицайте же еще монахов, которые только пьют, едят и спят; это стоит дороже…

– Чем научать, согласен; но зло явилось в больших размерах, и для его предупреждения необходимо громадное знание.

– Теперь я понимаю вашу эминенцию, но клянусь св. Женевьевой, я не догадался бы об этом и во сто лет, хоть я и академик.

– Ты понял наконец, что общество ваше должно объявить войну этой знаменитости в колыбели; ибо я предсказываю, Боаробер, что если мы не придержим ее, она вырастет до такой степени,