Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

– Превосходно, монсеньер, превосходно! воскликнул Боаробер, целуя полу красной сутаны. – Мы приступим к делу и вопьемся в эту проклятую трагедию Сид…

– Как насекомые в дорогую шелковую материю, сказал кардинал, засмеявшись; – вот что доставит мне большое удовольствие, и вы достигнете цели.

– А! маленький поэтик, сказал аббат насмешливо: – тебе, захотелось философствовать: ты находишь удовольствие корчить римлянина, восхвалять нам свободу, отечество; ты наконец, принялся за размышления…

Но мы, люди умные и со вкусом, какими признает нас парламент, мы и искромсаем, тебя великолепным образом.

– Смелее, Боаробер! Надеюсь, что ты с товарищами подрежете эту пробивающуюся травку, чтобы она не могла принести семени. Видишь ли, поэты созданы для того, чтобы сочинять стихи в похвалу государям и воспевать подвиги их министров. Беги в парламент, мой толстяк, и торжественно объяви членам, что я сильно разгневаюсь на них, если они будут долее противиться учреждению французской Академии. Я хочу, чтобы она была учреждена, чтобы из нее вышел блестящий гимн в честь славного Людовика ХIII, и чтобы маленький Корнель получил должное… ибо король намерен покровительствовать литературе в своем государстве.

* * *

– Я с большим прискорбием слушаю, моя милая то, что вы говорили мне о вашем намерении удалиться от света, – сказала королева в тайном разговоре со своей фрейлиной Луизой Мотье Лафайетт. – Увы, я возлагаю большие надежды на счастливое влияние, которое добродетель ваша сумела оказать на ум короля. Может быть вам одним этот государь откровенно поверяет горе, причиняемое ему могуществом министра; вы одни могли бы укрепить неудовольствие, питаемое его величеством против кардинала и убедить, его покончить с этим деспотом.

– Должна признаться, ваше величество, что именно с целью работать для этого великого дела я решилась удалиться в монастырь. Прошедшее служит нам верной порукой, что было бы безумием открыто бороться с кардиналом: король ненавидит его, но еще более боится. Я утверждаю, что на этого человека безуспешно нападать кому бы то ни было, пользуясь всевозможными милостями при дворе; он по произволу разрушает всякое обаяние: все исчезает при звуках его голоса, а язык Людовика ХIII немеет при этом могущественном деспоте. Вот почему необходимо покинуть общество, подвластное этому злобному гению, для того, чтобы объявить ему войну; люди дрожат перед ним или продают совесть его честолюбию, и здесь восторжествует лишь тот, кому нечего ни терять, ни выигрывать. Сделавшись монахиней, я буду с величайшим сожалением смотреть на пышные соблазны, которые презирала уже и в светской жизни. Мое сокровище будет в небе, а что касается злобы кардинала, я буду в состоянии не бояться ее, опираясь на алтарь.

– Но, Луиза, такое самопожертвование в ваши лета и с такой красотой, такими добродетелями, будучи столь достойной служить примером подругам.

– Если небо действительно наградило меня некоторыми добродетелями, ваше величество может видеть, что это не возбуждает зависти в придворных дамах: они скорее склонны хулить меня, нежели подражать мне.

– Тем не менее, очевидно, моя милая, что король любит вас более чем кого бы то ни было в мире, отвечала и королева, опустив глаза, чтобы скрыть живейшее смущение.

– Я не могу осуждать невинной дружбы, которую вы сами видите без неудовольствия.

– И от которой я ожидаю трогательного содействия, перебила Анна Австрийская.

– Гордые красавицы не могут дурно говорить о подобном чувстве, и они стараются обратить его в смешное.

– Надобно пожалеть, моя добрая Луиза, что они не понимают возвышенной привязанности, которую питает к вам король… Без сомнения они не в состоянии оценить, продолжала Анна с улыбкой: – каким образом муж мой желает быть любимым. Одна только Маргарита Готфор испытала это прежде вас.

– Позвольте, ваше величество, заметить, что это было иначе.

– Я поняла вас: симпатия, соединявшая эту девицу с Людовиком XIII, происходила из усыпленного сердца: ваши же возвышенные чувства суть действия вашей воздержности.

Если бы это было иначе, я не пошла бы в монастырь! девица, посвящающая себя Богу, должна приносить в дом Его жертву не ледяную, но пламенную.

– Если я хорошо вас понимаю, Луиза, вы любите короля почти мирской любовью.

– Я не скрою этого от вашего величества, когда одной ногой стою на пороге монастыря, и в этом случае могу похвалиться некоторыми добродетелями.

– Но если вы разорвете с Людовиком, я должна значит лишиться надежды, которую думала основать на вашей дружбе.

– О, нет, слова мои сквозь решетку, будут иметь особенную силу на душу короля: само небо будет говорить ему моим голосом и будет говорить в ваших интересах, моя добрая государыня.

– О, если бы вы успели поскорее, сказала королева с живостью, удивившей ее собеседницу, ибо Анна Австрийская столько уже лет мало заботилась о холодности своего желчного супруга.

– Я не пощажу ни увещаний, ни просьб, отвечала девица Лафайетт, устремив пристальный взор на королеву, которая тотчас опустила глаза.

– Я буду обязана вам счастьем, дитя мое: тяжело быть покинутой как я, и влачить такое жалкое существование.

– Для вас настанут более счастливые дни, если мои молитвы вознесутся к трону Всевышнего и дойдут до сердца короля.

* * *

Через несколько времени после этого разговора, девица Лафайетт поручила отцу Коссену исходатайствовать для нее в непродолжительный срок позволение вступить в монастырь. Людовик ХIII сильно огорчился, узнав об этом; едва оправившись от долговременной болезни, он снова впал в слабость. Опечаленный монарх сто раз повторял своим придворным, даже самому кардиналу, что он терял единственного друга и видел, как иссекал источник утешения, к которому он мог прибегать, без боязни. Ришельё, который трудился настойчиво, чтобы толкнуть, в монастырь интересную фрейлину, намеками, которые расточал на исповеди подкупленный духовник, теперь снова коварный и лицемерный, он громко порицал намерение, вредное, по его словам для существования короля. Может быть, он надумал сочинить из будущих обетов монахини оскорбление величества, заслуживающее смертной казни. Действительно было безопаснее, утопить страшное влияние фаворитки в ее собственной крови, нежели в посте и молитве… Людовик, боящийся ада, оказал лишь слабое сопротивление желанию своей любимицы.

– Правда, что она мне очень дорога, сказал он: – но если Бог призывает ее в монастырь, я не препятствую. Девица Луиза Лафайетт, 19 мая 1637 года, вступила в монастырь Визоток в улице Сент-Атуан. Молодые придворные пожалели и об этих черных глазах, которые никогда не блистали для них нежностью, и об этом прелестном, хотя и немного смуглом лице, на котором они видели только невинную улыбку.

– Клянусь шпагой, сказал один ценитель девических прелестей: – очень жалко видеть разрушение крепости, которая еще не сдавалась.

Разговорная комната в монастыре Визоток отворялась для