Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

Людовика XIII чаще, нежели дозволяли правила. Если бы он пожелал и нарушения устава, то никто не посмел бы оказать и малейшей тени сопротивления; но его величество не требовал этого: железная решетка ни в каком случае не могла стеснять его страсти, ибо не много нужно пространства, чтобы обмениваться словами.

В первые шесть месяцев своей монастырской жизни сестра Луиза мало имела времени для благочестивых забот своего послушничества: одна часть дня проходила в беседах с королем, а другая вся почти посвящалась прочтению деятельной переписки королевы, и ответам на убедительные просьбы этой государыни. Анна писала, что не могла долее выносить одиночества, оно вдруг сделалось для нее невыносимым после пятнадцати или шестнадцатилетней привычки. Королева, по ее словам медленно угасала под гнетом равнодушия супруга, которого любила, и который наказывал ее в то время, когда, она ни чем не оскорбила его. Но хотя совесть Анны и была совершенно чиста, она изъявляла готовность покориться, как потребует король, если бы даже ей пришлось сознаться в поступках, которых она не совершала, если только этим путем она могла возвратить благосклонность Людовика ХIII. Таково было почти содержание всех писем, получаемых сестрой Луизой от государыни и в которых просьбы становились живее и настойчивее.

Скромная Луиза никому не говорила о том, как сама понимала запоздалое и полное самоотвержение; но вероятно случай казался ей крайне необходимым, ибо она с жаром и постоянно просила Людовика ХIII, с целью примирения королевской четы. Но усердная посредница остерегалась выказывать пламенное желание королевы. Луиза, как простая заступница Анны, не успела бы, и поэтому она прибегла к уловке, уверяя короля, что в этом обстоятельстве она повиновалась вдохновению свыше, являвшемуся ей то во сне или во время молитвы в храме, или в уединении кельи. Людовик ХIII уступил, покоряясь в одно и то же время и убедительному голосу дружбы, и суеверию, и может быть, тайному желанию побесить кардинала: он обещал прощение с тем, чтобы королева созналась в прошлых заблуждениях, и дал слово не позабыть их.

Несмотря на это обещание, подкрепленное клятвой, сестра Луиза все-таки сомневалась в нем и для большего успеха она употребила все старания уговорить короля, чтобы он тут действовал через посредство кардинала: предосторожность, ручавшаяся до некоторой степени за согласие, или, по крайней мере, за несопротивление министра; Накопец Людовик обещал проговорить свое непреклонное «мы так хотим», если бы Ришельё осмелился открыто или с помощью своей хитрости ставить препятствия примирению.

Действительно, так и случилось. Его эминенция пытался воздвигнуть преграду, чтобы удержать королевское милосердие; но «мы так хотим» было произнесено громовым голосом, и необходимо было повиноваться. Одевшись в свое парадное платье, кардинал отправился в Лувр к королеве. Гнусный этот человек льстил себя еще надеждой толкнуть Анну Австрийскую в пропасть, на краю которой она, по-видимому, уже находилась; задавшись этой черной мыслью, он намеревался исторгнуть у королевы такие признания, прочтя которые, король должен был отменить прощение.

– Вот, ваше величество, – сказал Ришельё входя: – настал для меня счастливейший день в жизни.

– Увы, – отвечала королева: – неужели мне угрожает какое-нибудь новое несчастье?

– Ваши жестокие слова причиняют мне чрезмерную скорбь, – сказал кардинал изменившимся голосом и поднося платок к глазам: – Но, прибавил он со вздохом: – несправедливость бывает обыкновенно наградой за все, что я предпринимал в интересах вашего величества. Тем не менее, я исполню утешительную обязанность, которая привела меня сюда.

– Извините, господин кардинал, несчастье перепутало все мои мысли; я не знала, что говорила: не в моем характере оскорблять кого бы то ни было.

– Обязанность моя выслушать, с почтением и покорностью слова, которыми ваше величество удостоит меня. Не могу долее скрывать, что король, мой государь, уступив наконец моим пламенным просьбам в течение нескольких лет, согласен на примирение и готов забыть все прошедшее, если вы сознаетесь откровенно вполне во всех заблуждениях.

– В моих заблуждениях?

– В ваших заблуждениях, если вам это слово кажется не столь суровым. Но его величество требует, чтобы признание было полное и на бумаге.

– Вы сказали на бумаге?

– Считайте это простой формальностью, ибо всякая исповедь записывается на небе… Я напишу под вашу диктовку, а вы потрудитесь подписать.

– Значит, вы будете сегодня моим секретарем, господин кардинал, сказала королева торжественно…. – Однажды я была вашим, и, по страшному велению судьбы, письмо, которое я писала тогда, послужило кровавым приговором. Кардинал вздрогнул; но немедленно оправился.

– Письмо, о котором вы вспоминаете, было чуждо трагическому концу герцога Бэкингема, отвечал Ришельё?

– Вы сильно ошибаетесь, возразила Анна Австрийская глухим голосом: – оно связывается с этим событием нитью, очевидной для всей Европы… Но опустим завесу над этой зловещей картиной.

– Еще не время ваше величество; здесь-то и начинается ваша откровенность: я пишу, что иностранец, гордый своими успехами; великолепный, осмелился поднять на вас свои дерзновенные взоры; что будучи молоды, неопытны, увлечены завистью, столь сродной молодости затмить сотни красавиц, вы взволнованной душой слушали его любезности; что вздохи его нашли отклик в вашем сердце; что, наконец, увлеченный этим предприимчивым вельможей и собственным неодолимым желанием…

– Остановитесь! Клевета уже упала с вашего пера: я, может быть, слушала герцога, не выказывая большего гнева…. Но здесь кончается истина, и я не подпишу больше ничего.

– Мы обойдем молчанием портрет, найденный на руке несчастного Монморанси… упокой Господи его душу.

– Нет, мы не умолчим об этом; пишите, что несчастный имел миниатюру не от меня, что портрет государыни может разными путями очутиться в руках первого встречного и что двадцать женщин занимающихся моим туалетом, имеют возможность дать мои волосы. Где же ваши опровержения этой вероятности? Где же доказательства моей мнимой связи с маршалом! Их нет; вы умертвили его чисто из ревнивого подозрения.

– Разве он не был взят с оружием в руках?

– Скажите скорее, что Монморанси принадлежал к тайному лионскому собранию.

Кардинал замолк на минуту.

– Что же я напишу относительно, заговора открытого нам Шалэ? спросил он менее уверенным тоном.

– Кровь, вечно кровь, пролитая вследствие мрачной клеветы.

– Значит Генрих Талейран наклеветал сам на себя.

– Нет; но, надеясь искупить вину, он принял на себя преступление… Ваше опровержение в этом случае не разуверит меня: несчастный перед смертью все написал госпоже Шеврез… А ведение этого страшного процесса, прибавила королева, возвышая голос. – Когда кого осуждают, то доказательства преступления остаются открытыми для всех.

– Я должен сказать Вашему величеству, проговорил кардинал, как бы не слушая королевы: – что король никогда не усомнится в заговоре, веденном в Нанте.

– Вы хотите сказать сочиненном.

– Как угодно вашему величеству; но король ожидает признания из ваших уст.

– Скорее умру! Это была бы ложь,