Война - Всеволод Витальевич Вишневский

— Будь спокоен, отец, — сполним…

Шепотом передали команду. Остатки сменяемого полка двинулись в путь. Хилые малярики уходили из мертвого леса, держась с всеподавляющей солдатской силой. Ноги их подгибались от слабости, но руки крепко сжимали винтовки… Они знали, что впереди — война за свободу.

Над снегами, между деревьями, вьются струйки дыма: под снегом, в земле, в блиндажах и «лисьих норах», на глубине саженей живут питерцы-маршевики. Они жгут в своих норах костры, от которых стены окопов покрываются толстым слоем сажи…

С наступлением ночи пехота выползает из окопов. На солдатах почерневшие от копоти шинели. Ноги поверх сапог обвязаны соломой.

На позиции тихо… Во тьме белеют запорошенные снегом искалеченные деревья.

Маршевики нарушают тишину мертвого леса приглушенным кашлем и бранью. Они ждут часа, когда их, как всегда, погонят на ненавистную ночную работу — укреплять позиции.

Раздается команда, и пехотинцы отправляются в путь, проваливаясь по колено в рыхлый снег, с трудом пробиваясь сквозь снежные сугробы. Это сразу утомляет их. Усталость беспощадно обрушивается на людей. Измученные неизменным однообразием действий, слов, команд, окриков, — они с трудом, медленно и неохотно идут к месту работы. Маршевики прерывисто дышат — постоянное пребывание в удушливых окопных норах катастрофически быстро нарушило функции легких и сердца.

Отдышавшись, солдаты-лесорубы расчищают снег и подрубают деревья маленькими солдатскими топориками. Снег сыплется с ветвей… Под ударами, охая, падают деревья, зарываясь в снег.

Солдаты, идущие в сторону немецких позиций, с трудом волокут колья и проволоку. Пехота подолгу копается в снегу, загоняя колья и натягивая на них проволоку. Идет снег, тут же покрывая новые заграждения. Когда поблизости нет начальства, солдаты швыряют проволоку и колья куда попало, быстро засыпая их снегом.

— Нанялись мы им, что ли?

— Они в своих блиндажах с жиру бесятся, а нам в «лисью нору» по селедке в день да по сухарику суют… Их бы в нашу шкуру, сюда на часочек!

Когда приходили боевые приказы — одни с запада, другие с востока, — лес оживал. Воздух прорезал свист пролетавших снарядов, все сотрясалось от взрывов. Солдат заставляли стрелять, преодолевая нещадный огонь немецкой артиллерии, жар, шедший от горевшего леса, удушье от пороха и гари.

Лес дымился и шипел…

Огненные языки ползли по расщепленным стволам, казалось раскинувшим в ужасе и мольбе обуглившиеся руки.

Внезапно стрельба затихала, и лес опять становился мертвым.

Три года на участке мертвого леса все сводилось к жестоким и бесполезным схваткам.

Сводки сообщали: «На Западном фронте без перемен».

На Западе в припадках отчаяния ныли жалкие, слабодушные интеллигенты:

«Мы не знаем, живы ли мы еще. Мы беспомощны, как дети. Мир так страшен. Мы стали грубыми, скорбными и поверхностными — и я думаю, мы погибли. Если мы вернемся с фронта, мы придем усталыми, упавшими духом, выдохшимися, беспочвенными и лишенными надежды… Мы уже не сможем ориентироваться… Смерть, кромсанье, уничтожение, сгорание, окопы, лазарет, братская могила. Других возможностей нет»[75].

Есть жалкие люди! Есть!

На русском фронте были перемены! Солдаты уже постигали всю преступность самодержавия и навязанной им империалистической войны!

***

В предрассветной морозной мгле над русскими блиндажами прошуршали немецкие снаряды.

Разрыв! Другой! Третий!

Прапорщики, из числа тех, которые в количестве двухсот — двухсот пятидесяти тысяч человек командовали ротами Российской империи, прислушивались к падению снарядов. Все молчали…

В блиндаже запищал фонический телефон: «Ти-ти-ти…»

— Слушаю.

У офицера посерело лицо, и, прикрыв трубку ладонью, он полушепотом сказал остальным:

— Полковничек изволил приказать: «Шагом-арш, маршевики! По снежку в атаку!» (Отнял ладонь.) Да… Так точно… Да… Слушаю…

Всходило солнце… Прапорщики осматривали, в последний раз перед атакой, местность.

К группе подошел штабной офицер:

— Почему медлят?

Обращение в третьем лице и тон были оскорбительны. Один из прапорщиков, задыхаясь от бешенства, крикнул:

— Ножниц у нас нет — проволоку резать нечем, винтовка одна на пятерых, — какая тут атака? Вы бы лучше… там, в штабе… подготовкой озаботились…

— Не рассуждать!

Возмущенный прапорщик замолчал. Медленно холодевшие на утреннем морозе руки машинально сжимали бинокль.

— Господа, время не ждет — отправляйтесь!..

Прапорщики пошли к окопам подымать людей. Сонные маршевики щурились, ослепленные солнцем, и не понимали, что, собственно, происходит. Подчиняясь команде, они медленно, неохотно выползали из окопов. Снег беззвучно падал на одетых в белые халаты людей.

— В атаку!

Застрочили русские пулеметы. Немцы в ответ немедленно открыли губительный ураганный огонь. Заработали германские минометы.

С глухим звуком ныряли в снег снаряды, взметая белую сверкающую пыль, — казалось, что по всему лесу взрываются снежные гейзеры. Как подкошенные, один за другим валились в снег раненые и убитые маршевики.

Впереди чернели непроходимо густые ряды немецких проволочных заграждений.

Вдруг, перекрывая вой снарядов и свист пуль, кто-то отчаянно закричал:

— Стой, бра-атцы!

И все увидели выпрямившегося во весь рост солдата, который, широко раскинув руки, как бы преграждая путь остальным, продолжал яростно кричать:

— Русский солдат силен! Без ножниц — руками и брюхом проволоку пропорет! Так, что ли? Братцы, назад в окопы! Ни за что погибаем! Хватит с нас!

Прапорщики стреляли в солдат и тщетно кричали:

— Вперед!

— Без нас!

И солдаты повернули к окопам.

Фронт окаймлен облачками шрапнелей — их сотни. Они отливают на солнце золотисто-розовым цветом. Постепенно они меняют очертания, тают и уплывают в ледяную лазурь неба.

Холод жжет пальцы ног и медленно ползет к коленям. Солдаты, забившись в окопы, притоптывают ногами. Ненужные винтовки с замерзшей смазкой валяются рядом. Руки, в грубых варегах, стынут. Солдаты хлопают себя по ребрам… Учащенное дыхание вырывается изо ртов, оседает на ресницах, покрывает их инеем. Ресницы слипаются…

Снова кричат прапорщики:

— Вперед!

— Стрелять буду!

— Вста-ать!

Питерцы-маршевики не шелохнулись. В окопах сидят, команде не подчиняются, к приказаниям равнодушны.

Из далекого блиндажа с обычной жестокостью кричит в телефон командир полка:

— Ну, что вы там копаетесь?!

— Никак невозможно…

— Придется еще раз поднять роты!..

— Роты не пойдут!

— Начальник дивизии приказывает.

— Доложите ему, что это невозможно..

Вечером снова пришел приказ выступать. На рассвете примчался из штаба полковник. Ротные командиры докладывают:

— Считаем своим долгом предупредить — роты нервничают.

Полковник приказывает:

— Построить людей! Я их живо успокою!

Роты стоят неподвижно.

— Здорово, братцы!

Молчат роты, на приветствие не отвечают.

Полковник сжал кулаки.

— Загладьте свою вину — доблестью искупите! Не пойдете в атаку — всех под расстрел!

Роты стоят неподвижно.

— Не пойдем! Всех, ваш-сокродь, не перестреляете.

Озверел полковник.

— Кто не пойдет — шаг вперед!

— Дураков нет! Все не пойдем.

Стоят питерцы-маршевики. Уперлись… Насмерть стоят!

Полковник и офицеры ушли совещаться. Маршевики неподвижно