Война - Всеволод Витальевич Вишневский

Это мир погибших века тому назад озер и рек, заросших и обезображенных. Они побеждены растениями. Миллионы сплетений темных скользких корней саженной длины образовали на поверхности воды прочную, но колеблющуюся корку. Веками отмиравшие части растений, погружаясь на дно, оседали густой, зыбкой, мертвой массой.

После сильных дождей до предела разбухшие от влаги мхи вздуваются, как нарывы, — чудовищными буграми. Тогда начинается невиданная, почти недоступная человеческому глазу игра: колышутся мшистые бугры, и вместе с ними шевелятся дикие поросли ядовитых трав. Слышатся утробное урчание и вздохи земли. Это скопившиеся газы распирают болотную землю, и тогда с неописуемым гулом лопаются мшистые бугры… Из них хлещут потоки жирной грязи, уничтожая почти всю растительность.

Среди необозримых пространств белого мха появляются протоки, меняющие направление своего течения от колебаний зыбкой поверхности болот.

Это Полесский район Западного русского фронта. Здесь, на краю болот, в мертвом лесу, уже три года находится русские и немецкие части. Окружающая природа угнетает и тех и других. На этом участке фронта война едва тлеет, озаряясь редкими вспышками отдельных боев.

Воздух напоен холодной сыростью… Мириады комаров летают густыми роями. Они проникают в окопы и облепляют солдат. В исступлении люди расчесывают укусы, вносят заразу болотных ядов — и погибают.

Мертвый лес покинули птицы и насекомые: жуки-точильщики, осиновые листогрызы, трубковерты, древесные вши, короеды… Только шелестящие рои комаров не покидают лес. Они грызут, сосут и терзают солдат… Закутанные во что попало от сырости и комаров, солдаты ютятся на островке гнилой земли… Они живут, прикованные к кострам, чтобы согреться и укрыться в дыму от комаров. Дым тлеющих сырых ветвей разъедает глаза.

Урчание взбухающих на болоте нарывов тревожит солдат…

Дрожащая, зыбкая корка корней и мхов играет разведчиками… Они ползут по доскам, держась за жерди и полусгнившие пни, чтобы не провалиться в трясину.

Иногда бугры, взрываясь, выбрасывают на поверхность полуистлевшие скелеты погибших здесь солдат прошлых войн…

По протокам — на лодках и пешком, по рядам поваленных деревьев — доставляют из тыла хлеб, крупу, консервы, изредка масло, табак.

В безмолвии, среди белых мхов, плывут лодки к мертвому лесу. Еще в 1915 году он подымал к небу набухшие кривые ветви мрачных осин и судорожно цеплялся за уцелевший слой глины, валунов и песков, слой единственно прочный среди неверных болот. Лес почти не пропускал солнца, был темен и дик.

Но в последних боях люди уничтожили лес… Деревья сожжены и расщеплены снарядами. Обуглившиеся пни и стволы постепенно обросли белым мхом и кажутся седыми.

Солдаты почти не вылезали из окопов, радуясь защищавшей их земле и погребая себя в ней. Незаметно день за днем сырость сгоняла краски с их лиц, и силы истощались.

В окопы доносились вздохи болот. Окопники тряслись в ознобе, кутаясь во влажные шинели. Стоны заболевших болотной лихорадкой смешивались с урчанием земли… Но неизмеримая выносливость русского солдата преодолевала все.

***

В конце января 1917 года в мертвый лес шла смена. Маршевые роты, с трудом пробираясь по болотам Полесья, пугались окружавшей их мрачной природы. Встречные солдаты окликали их:

— Откуда будете, земляки?

— Из Питера.

— Какие там дела?

— Кисло-сладкие…

Роту вел прапорщик. Он прикрикнул:

— Не разговаривать!

Было приказано наблюдать за маршевой ротой.

Маршевики после окрика умолкли. Только снег скрипел под подошвами тонких холщовых сапог. Маршевики с трудом продвигались по деревянным настилам болотных дорог.

К ночи они пришли на позицию и стали у штаба полка, прислушиваясь к звукам, шедшим сквозь лес: били пулеметы.

Штаб полка помещался в блиндаже. Это было сложное сооружение с окнами на юго-восток, на солнце. Вместо крыши — шесть накатов толстых бревен, прослоенных землей и камнями; шестой накат был покрыт железобетонными плитами. Поверх плит лежал пласт земли. Потолок поддерживался тремя рядами десятивершковых стоек. Внутри, в комнате, оклеенной обоями, стояла городская мебель. Под абажуром горела пятнадцатилинейная лампа. На столе лежали журналы, табак… Пахло смолой. Аккуратно убранные походные кровати были чисты. На вешалке висела сменная одежда, белые маскировочные халаты и оружие. На столике у стены стоял самовар. В углу висела икона.

Маршевики ждали выхода полковника — командира полка. Он повременил, потом вышел — в бурках и полушубке. Командир оглядел маршевиков. Это была сто вторая рога, вливавшаяся в полк с июля 1914 года. Сто две роты— пополнения — по двести пятьдесят человек в каждой. В представлении полковника они слились в неизменно одинаковую массу плохо одетых в холст цвета хаки людей.

Командир посветил карманным фонарем и в сто второй раз с 1914 года, махнув рукой в сторону своего безопаснейшего, сухого и теплого блиндажа, сказал:

— Разделите с нами опасности и лишения.

Неласково посмотрел на маршевиков и добавил:

— Вы ведь, братцы, питерские?

И в свой) очередь неласково посмотрели на полковника маршевики:

— Так точно — питерцы, ва-сок-родь.

Полковнику послышалась в ответе скрытая угроза.

— Если по-хорошему служить будете — добро пожаловать, если плохо…

Полковник не договорил, поджал губы и отошел. Маршевики неподвижно стояли во тьме, и даже в их неподвижности ощущалась непокорность. Обернувшись, полковник сердито крикнул:

— Ну! Почему их не ведут? На передовую!

Маршевиков повели по расчищенной в снегу тропинке. Навстречу им шли солдаты. Они, задыхаясь от тяжести, несли бревна для штабных блиндажей. Маршевики свернули с тропинки и вошли в саженный слой снега…

Впереди роты налегке шел прапорщик, вдыхая морозный чистый воздух. Стремясь показать роте пример, он пробивался вперед первым и, чувствуя себя почти как в бою, кричал солдатам:

— Вперед, живо!

Тогда в ответ раздалось сверху:

— Да ну тебя… Дурак…

Пораженный прапорщик остановился. На дереве сидел человек и покрикивал:

— Не ори, дурак. Ну! Давай, что просят.

Прапорщик, окончательно растерявшись, спросил:

— Виноват, что?

С дерева ответили:

— Линию проверяю. Телефонист я. Кричу ему, не понимает…

Маршевики фыркнули… Прапорщик погнал их дальше, преодолевая раздражение и стыд.

В окопах, среди расщепленных остовов деревьев, угрожающе и скорбно простиравших остатки сучьев, маршевиков встретили старожилы — уцелевшие кадровые солдаты. Шли обычные солдатские разговоры:

— Какого полка?

— Маршевая рота… А ваш какой?

— Какой, какой. Был полк да весь вышел…

При свете цыгарок сменяемые солдаты разглядывали людей, набившихся в окопы. Среди пришедших были и юноши, и почти старики.

— Плохо тут.

— Тут плохо, а в тылу управляют еще хуже! (Голос солдата был напоен предельной ненавистью.) Поправить бы надо. Ходоков послать!

— Послушают там наших ходоков! Жди! Надо всем сообща действовать, тогда толк будет…

— Твоя правда. Об этом и в листках все пишут, — нам в казармы товарищи подбрасывали… И народ рабочий только об этом и толкует. Вернетесь в